Поэтическое своеобразие Марины Цветаевой

Я не верю с стихи,

Которые льются.

Рвутся – да!

Цветаеву-поэта не спутаешь ни с кем другим. Стихи ее узнаешь безошибочно по особому распеву, неповторимым ритмам, необщей интонации.

Если существуют поэты, воспринимающие мир посредством зрения, умеющие смотреть, закреплять увиденное в зрительных образах, то Марина была не из их числа. Мир открывался ей не в красках, а в звучаниях. «Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере, будет музыкантша». Музыкальное начало было очень сильным в творчестве Цветаевой. В ее поэзии нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся – в буре, в вихревом движении, в действии и поступке. Более того, ей было свойственно романтическое о творчестве как о бурном порыве, захватывающем художника, ураганном ветре, уносящем его. Откроешь любую книгу – сразу погружаешься в ее стихию – в атмосферу душевного горения, безмерности чувств, постоянного ухода от нормы, драматического конфликта и противоборства с окружающим миром.

Вечная и самая дорогая Цветаевой тема – свобода и своеволие не знающей меры души. Она дорожит и любуется этой прекрасной, окрыляющей свободой:

Не разведенная чувством меры –

Вера! Аврора! Души – лазурь!

Дура – душа, но какое Перу

Не уступалось – души за дурь?

Свободна сама поэзия Цветаевой. Ее слово всегда свежее, не затертое, прямое, конкретное, не содержащее посторонних смыслов. Такое слово передает жест не только душевный, но и физический; оно, всегда ударное, выделенное, интонационно подчеркнутое, сильно повышает эмоциональный накал и драматическое напряжение речи: «Нате! Рвите! Глядите! Течет, не так ли? Заготавливайте чан!»

Но главным средством организации стиха был для Цветаевой ритм. Это – сама суть, сама душа ее поэзии. В этой области она явилась и осталась смелым новатором, щедро обогатившим поэзию XX века множеством великолепных находок. Она беспощадно ломала течение привычных для слуха ритмов, разрушала гладкую, плавную мелодию поэтической речи. Ритмика Цветаевой постоянно настораживает, держит в оцепенении. Ее голос в поэзии – страстный и сбивчивый нервный монолог, стих прерывист, неровен, полон ускорений и замедлений, насыщен паузами и перебоями.

В своем стихосложении Цветаева вплотную приблизилась к ритмике Маяковского:

Опрокинутыми…

Нот, планет –

Ливнем!

- Вывезет!!!

Конец… На-нет…

По словам Марины, это – как «физическое сердцебиение – удары сердца – застоявшегося коня или связанного человека».

Поэзия Марины Цветаевой немелодична, ненапевна, дисгармонична. Наоборот, она вобрала в себя рокот волн, раскаты грома и крик, затерявшийся в арии морского шторма. Цветаева восклицала: «Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!». Она умела рвать стих, дробить на мелкие части, «разметать в прах и хлам». Единица ее речи не фраза и не слово, а слог. Цветаевой свойственно расчленение стихотворной речи: слово деление и слогоделение:

В Россию – вас, в Россию – масс,

В на-Марс – страну! в без-нас – страну!

Особую роль с системе средств выразительности Цветаевой играет пауза. Пауза – это тоже полноправный элемент ритма. В противовес привычной постановке пауз на конец строки у Цветаевой они смещены, сплошь и рядом приходятся на середину строки или на следующую строфу. Поэтому стремительный стих поэта спотыкается, обрывается, поднимается:

Двадцать лет свободы –

Всем. Огня и дома –

Всем. Игры, науки –

Всем. Труда – любому,

Лишь бы были руки.

Синтаксис и интонация как бы стирают рифму. И дело здесь в стремлении Цветаевой говорить цельно и точно, не жертвуя смыслом. Если мысль не вмещается в строку, необходимо либо «досказать» ее, либо оборваться на полуслове, забывая о рифме. Коль мысль уже оформлена, образ создан, заканчивать стих ради полноты размера и соблюдения рифмы поэт считает излишним:

Не чужая! Твоя! Моя!

Всех как есть обнесла за ужином!

- Долгой жизни, Любовь моя!

Изменяю для новой суженой…

На марш –

Цветаева всегда хотела добиться максимума выразительности при минимуме средств. В этих целях она предельно сжимала, уплотняла свою речь, жертвовала эпитетами, прилагательными, предлогами, другими пояснениями, строила неполные предложения:

Все великолепье –

Труб – лишь только лепет

Трав – перед тобой.

Марина Цветаева – большой поэт, ее вклад в культуру русского стиха XX века значителен. Судорожные и вместе с тем стремительные ритмы Цветаевой – это ритмы XX века, эпохи величайших социальных катаклизмов и грандиозных революционных битв.

Нежный и бесповоротный

Никто не глядел вам вслед-
Целую вас - через сотни

Разъединяющих лет.

Марина Цветаева - одна из неугасаемых звезд поэзии XX века. В своем стихотворении 1913 г. она просила: "Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь".

Цветаевский талант пытались раскрыть, утвердить, опрокинуть, оспорить многие. По-разному писали о Марине Цветаевой писатели и критики русского зарубежья. Русский редактор Слоним был уверен в том, что "наступит день, когда ее творчество будет заново открыто и оценено и займет заслуженное место, как один из самых интересных документов дореволюционной эпохи". Первые стихи Марины Цветаевой "Вечерний альбом" вышли в 1910 году и были приняты читателями как стихи настоящего поэта. Но в тот же срок началась трагедия Цветаевой. То была трагедия одиночества и не-признанности, но без какого-либо привкуса обиды, ущемленного тщеславия. Цветаева принимала жизнь такой, какая есть. Так как она в начале своего творческого пути считала себя последовательным романтиком, то добровольно отдавала себя судьбе. Даже тогда, когда что-то попадало в поле ее зрения, тотчас чудесно и празднично преображалось, начинало ис криться и трепетать с какой-то удесятеренной жаждой жизни.

Постепенно поэтический мир Марины Цветаевой усложнялся. Романтическое мироощущение вступало во взаимодействие с миром русского фольклора. Во час эмиграции поэзия Марины Цветаевой принимает в себя эстетику футуризма. В своих произведениях от интонации напевной и говорной она переходит к ораторской, часто срывающейся на крик, крик. Цветаева по-футуристически обрушивается на читателя всеми поэтическими приемами. Большая часть русской эмиграции, в частности живущей в Праге, отвечала ей недружелюбным отношением, хотя и признавала ее дарование. Но Чехия все равно осталась в памяти Марины Цветаевой светлым и счастливым воспоминанием. В Чехии Цветаева заканчивает свою поэму "Молодец". Эта поэма была ангелом-хранителем поэтессы, она помогла ей продержаться самое трудное час в начальную пору существования на глубине.

В Берлине Марина Цветаева очень много работает. В ее стихах чувствуется интонация выстраданной мысли, выношенности и жгучести чувств, но появилось и новое: горькая сосредоточенность, внутренние слезы. Но сквозь тоску, сквозь боль переживания она анонсирует стихи, исполненные самоотречен-ности любви. Здесь же Цветаева создает "Сивиллу". Этот цикл музыкален по композиции и образности и философичен по смыслу. Она тесно связана с ее "русскими" поэмами. В эмигрантский срок наблюдается укрупненность ее лирики.

Читать, слушать, понимать цветаевские стихи спокойно так же невозможно, как нельзя безнаказанно прикоснуться к оголенным проводам. В ее стихи входит страстное социальное начало. По мне нию Цветаевой, поэт почти постоянно противопоставлен миру: он - посланец божества, вдохновенный посредник между людьми и небом. Именно поэт противопоставлен богатым в цветаевской "Хвале...".

Поэзия Марины Цветаевой постоянно видоизменялась, сдвигала привычные очертания, на ней появлялись новые ландшафты, начинали раздаваться иные звуки. В творческом развитии Цветаевой неизменно проявлялась характерная для нее закономерность. "Поэма горы" и "Поэма Конца" представляют собою, в сущности, одну поэму-дилогию, которую можно было бы назвать или "Поэмой" Любви" или "Поэмой Расставания". Обе поэмы - история любви, бурного и краткого увлечения, оставившего след в обеих любящих душах на всю жизнь. Никогда больше Цветаева не писала поэм с такой страстной нежностью, лихорадочностью, исступленностью и полнейшей лирической исповедал ьностью.

После возникновения "Крысолова" Цветаева от лирики повернулась к сарказму и сатире. Именно, в этом произведении она разоблачает мещан. В "парижский" срок Цветаева много размышляет о времени, о смысле мимолетной по сравнению с вечностью человеческой жизни. Ее лирика, проникнутая мотивами и образами вечности, времени, рока, становится все более и более трагичной. Чуть ли не вся ее лирика этого времени, в том числе и любовная, пейзажная, посвящена Времени. В Париже она тоскует, и все чаще и чаще думает о смерти. Для понимания поэм Цветаевой, а также некоторых ее стихотворений важно быть в курсе не только опорные смысловые образы-символы, но и мир, в котором Марина Цветаева как поэтическая личность мыслила и жила.

В парижские годы она лирических стихов анонсирует мало, она работает главным образом над поэмой и прозой мемуарной и критической. В 30-е годы Цветаеву почти не печатают - стихи идут тонкой прерывающейся струйкой и, словно песок, - в забвение. Правда, она успевает переслать "Стихи к Чехии" в Прагу - их там сберегли, как святыню. Так произошел переход к прозе. Проза для Цветаевой, не являясь стихом, представляет, тем не менее, самую настоящую цветаевскую поэзию со всеми другими присущими ей особенностями. В ее прозе не только видна личность автора, с ее характером, пристрастиями и манерой, хорошо знакомой по стихам, но и философия искусства, жизни, истории. Цветаева надеялась, что проза прикроет ее от ставших недоброжелательными эмигрантских изданий. Последним циклом стихов Марины Цветаевой были "Стихи к Чехии". В них она горячо откликнулась на несчастье чешского народа.

Сегодня Цветаеву знают и любят миллионы людей - не только у нас, но и во всем мире. Ее поэзия вошла в культурный обиход, сделалась неотъемлемой частью нашей духовной жизни. Иные стихи кажутся такими давними и привычными, словно они существовали постоянно - как русский пейзаж, как рябина у дороги, как полная луна, залившая весенний сад, и как извечный дамский звук, перехваченный любовью и страданьем.

МОУ «Калашниковская средняя общеобразовательная школа»

Аттестационная работа по литературе (реферат) за курс средней общеобразовательной школы.

«Одна – из всех – за всех – противу всех!...»

Судьба. Характер. Поэзия.

Выполнила работу(реферат):

Ученица 11 класса

Калашниковской школы

Иляшова Наталья

Учитель:

Васильева Валентина Ивановна

Марина Цветаева
Судьба. Характер. Поэзия.

Биография Марины Цветаевой 3
Детство, юность и первые шаги и литературе. 3
Эмиграция и становление поэта. 7
Возвращение на Родину. 15

Своеобразие лирики Цветаевой. 15
Осмысление стихов Марины Цветаевой. 31
Марина Цветаева: слова и смыслы. 31

Сравнительный анализ стихотворений Марины Цветаевой «Ушел – не ем…» и Анны Ахматовой «Проводила друга до передней». 38
Анализ стихотворений «Душа», «Жизни». 42

Стихотворение М. Цветаевой «Август - астры...». 46

Современное прочтение стихов Цветаевой. 50

Приложение. 53
Фотографии. 54
Стихотворения. 57

Список литературы. 60

1.Биография Цветаевой.

I.1. Детство, юность и первые шаги в литературе.

Марина Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала к трудовой научно- художественной интеллигенции. Отец ее - сын бедного сельского попа, Иван Владимирович Цветаев, пробил себе дорогу жизни, стал известным филологом искусствоведом, профессором Московского университета, основателем Музея изящных искусств (ныне музей имени Пушкина). Мать – из обрусевшей польско-немецкой семьи, натура художественно одаренная, пианистка.

Детство, юность и молодость Марины Цветаевой прошли в Москве и тихой подмосковной (собственно-калужской) Тарусе, отчасти – за границей (Италия, Швейцария, Германия, Франция). Училась она много, но по семейным обстоятельствам, довольно долго бессистемно: совсем маленькой девочкой - в музыкальной школе, потом - в католических пансионах в Лозанне и Фрейбурге, в ялтинской женской гимназии, в московских частных пансионатах. Окончила в Москве семь классов частной гимназии Брюхоленко (из 8-го класса вышла). В возрасте шестнадцати лет, совершив самостоятельную поездку в Париж, прослушала в Сорбонне сокращенный курс истории старофранцузской литературы. Училась она прежде всего по гимназическим учебникам истории родной литературы, знала ее прекрасно: и древнюю, и фольклор, и блистательный XVIII век, цитировала по памяти Тредиаковского, а Пушкин «проанализирован» ею по детским впечатлениям в книге «Мой Пушкин» с таким чувством языка, художественной речи, ее законов, что понимаешь: у такого поэта должен был очень рано обнаружиться свой собственный стиль и неповторимый голос.

Ею не по-школярски, а основательно освоена и мировая литература и культура. Цветаева в совершенстве знала французский и немецкий, по-французски писала повести, переводила. Германию полюбила как вторую родину, проведя там незабываемое время сначала с матерью в Лозанне и Фрейбурге, а затем под Дрезденом с отцом в 1910 году. Античный мир и древнегерманский эпос, Библия и мировая история «бесконфликтно» сосуществуют в ее творчестве, а Даниил, Лилит, Жанна д"Арк, Наполеон, Андрей Шенье и другие герои создают такой поэтический мир, где мировая история и культура заставляют читателя увидеть современного человека с его мыслями и чувствами в символическом зеркале прошлого.

Марина Цветаева как поэт прошла блестящую филологическую школу и к собственному ученичеству относилась почти благоговейно: «Есть некий час, как сброшенная шлажа, / Когда в себе гордыню укротим, / Час ученичества! Он в жизни каждой / Торжественно неотвратим!»

Стихи Цветаева, начала писать с шести лет, печататься – с шестнадцати, а два года спустя, в 1910 году, еще не сняв гимназической формы, тайком от семьи, выпустила довольно объемистый сборник – «Вечерний альбом». Его заметили и одобрили такие влиятельные и взыскательные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин.

Стихи юной Цветаевой, были еще незрелы, но подкупали талантливостью, известным своеобразием и непосредственностью. Брюсов противопоставлял Цветаеву, тогдашнему дебютанту – И.Эренбургу: «стихи Марины Цветаевой, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого». Строгий Брюсов особенно похвалил Цветаеву за то, что она безбоязненно вводит в поэзию «повседневность», «непосредственно черты жизни», предостерегая её от опасности впасть в «домашность» и разменять свои темы на «милые пустяки». Отзыв Гумилева еще благосклоннее: «Марина Цветаева внутренне талантлива, внутренне своеобразна… Новая смелая интимность; новые темы, новое непосредственное, бездумное любование пустяками жизни.

Вслед за «Вечерним альбомом» появилось еще два стихотворных сборника: «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913), - оба под маркой издательства «Оле-Лукойе», домашнего предприятия Сергея Эфрона, за которого в 1912 году она вышла замуж.

Марина Цветаева даже в начале своего творческого пути не принадлежала ни к одной из поэтических групп, но пройти мимо школы символизма не могла. Мэтры символизма В.Брюсов, Вяч. Иванов, К.Бальмонт «учительствовали» и собственным творчеством, и отзывами о ее публикациях, и теоретическими декларациями. Об одних она написала воспоминания (В.Брюсов, К.Бальмонт), другим посвятила стихотворные циклы (например, А.Блоку, Вяч. Иванову).

Конечно, ученичество поэта такого масштаба, каким была Марина Цветаева, больше походило на диалог равных, равноправных, где каждый из его участников (учитель и ученик) прекрасным образом понимает и чувствует другого.

В это время Цветаева - «великолепная и победоносная» - жила уже очень напряженной душевной жизнью. Устойчивый быт уютного дома в одном из старомосковских переулков, неторопливые будни профессорской семьи – все это было внешностью, под которой уже зашевелился «хаос» настоящей, не детской поэзии.

В юности Цветаеву овладевает нечто совершенное – наивно-романтическое – культ Наполеона и его незадачливого сына – «Орленка», герцога Рейхштадтского. Это была литература не слишком высокой пробы, отдававшая дешевой красивостью и всяческой словесности пиротехникой. Цветаева же прямо держалась за нее, и в этом был своего рода вызов. Тем более что художественные пристрастия Цветаевой, конечно, не ограничивались такой литературой: с детства она была погружена в Пушкина, в юности открыла для себя Гёте и немецких романтиков. Такими крутыми поворотами – от лейтенанта Шмидта к Наполеону, от Ростана к Лескову и Аксакова, Гёте и Гёльдерлину – отмечена юность Цветаевой, и в этом сказалась, быть может, самая резкая, самая глубокая черта ее человеческого характера – своеволие, постоянное стремление быть «противу всех», оставаться «самой по себе».

Характер у Цветаевой был трудный, неровный, неустойчивый. И.Эренбург, хорошо знавший ее молодости, говорит: «Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет 1 перед гармонией и любовь к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок».

Поначалу так причудливо и совмещались в ней две души, два обличия: «барышня», поклонница Ростана, погруженная в книжно-романтические грезы, и своевольная, строптивая «бунтарка», «дерзая кровь», которая больше всего любит дразнить людей и «смеяться, когда нельзя».

Однажды Цветаева обмолвилась по чисто литературному поводу: «Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность – Жизнь». Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что «чувство собственности» у нее «ограничивается детьми и тетрадями». И при всем том Цветаева была очень жизнестойким человеком. Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-романтику, предъявляла ей требования громадные, часто – непомерные. В ней громко говорила «языческая» жажда жизни как лучшей радости, высшего блаженства. Всякая мистика была ей органически чужда. Сама душа для нее – «христианская немочь бледная», «вздорная ересь», невесомый «пар», тогда как тело, плоть существует реально и «хочет жить».

В отношении к жизни Цветаева совсем не похожа на поэтов предшествовавшего поколения – символистов. Вся тональность Цветаевой совершенно иная. Вот один из характерных примеров обращения поэта к Жизни:

Не возьмешь моего румянца –

Сильного – как разливы рек!

Ты охотник, но я не дамся,

Ты погоня, но я есмь бег.

Не возьмешь мою душу живу!..

Правда Цветаева писала и о смерти – особенно в юношеских стихах. Писать о смерти было своего рода признаком хорошего литературного тона, и юная Цветаева, не составила в этом смысле исключения:

Послушайте! – Еще Меня любите

За то, что я умру.

Но «смертные» мотивы уже и тогда явно противоречили внутреннему пафосу и общему мажорному тону ее поэзии. Откликаясь на модную тему, она все же неизмеримо больше думала о себе – «такой живой и настоящей на ласковой земле», а в дальнейшем, в зрелых стихах, она говорила о смерти уже только как о биологической неизбежности.

Мало сказать, что жизнь не баловала Марину Цветаеву, - она преследовала ее с редким ожесточением. Цветаева всегда была обездолена и страшно одинока. Ощущение своего «сиротства» и «круглого одиночества» было для нее проклятием, источником неутихающей душевной боли. Но не в ее природе было жаловаться и стенать, тем более – упиваться собственным страданием. Свою душевную муку она прятала глубоко, под броней гордыни и презрительного равнодушия. На самом же деле она люто тосковала по простому человеческому счастью: «Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как я это умею!»

I.2. Эмиграция и становление поэта.

Жизнелюбие Марины Цветаевой воплощалось прежде всего в любви к России и к русской речи. Но как раз при встрече с родиной поэта постигла жесткая и непоправимая беда.

Годы первой мировой войны, революции и гражданской войны были временем стремительного творческого роста Цветаевой. Она жила в Москве, много писала, но печатала мало, и знали ее только завзятые любители поэзии. С писательской средой сколько-нибудь прочих связей у нее не установилось.

Октябрьской революции Марина Цветаева не поняла и не приняла. С нею произошло поистине роковое происшествие. Казалось бы, именно она со всей бунтарской закваской своего человеческого и поэтического характера могла обрести в революции источник творческого воодушевления. Пусть она не сумела бы правильно понять революцию, её движущие силы, её исторические задачи, но она могла по меньшей мере ощутить ее как могучую и безграничную стихию. Марине Цветаевой, революция на первых порах представилась всего лишь восстанием «сатанинских сил».

В литературном мире Цветаева по-прежнему держалась особняком. С настоящим советскими писателями контакта почти не имела, но и сторонилась той пестрой буржуазно-декадентской среды, которая ещё задавала тон в литературных клубах и кафе. Сама Цветаева с юмором описала свое выступление на одном из тогдашних литературных вечеров. Это был специальный «вечер поэтесс». Выступали по большей части разукрашенные по последней моде дамочки, баловавшиеся стишками. Цветаева шокировала их всей своей повадкой и всем свом видом: она была в каком-то несуразном, напоминающем подрясник платье, в валенках, перепоясанная солдатским ремнем, с полевой офицерской сумкой на боку… но главное, что отличало её от остальных участниц вечера, заключалось в том, что среди никчемного птичьего щебетанья звучал голос настоящего поэта, читавшего отличные стихи.

Советская власть не замечала этой надуманной фронды, уделила Цветаевой из своих скудных запасов паек, печатала ее книжки в Государственном издательстве («Версты», «Царь-Девица»). А в мае 1922 года Цветаева решила уехать с дочерью за границу – к мужу, который был белым офицером, пережил разгром Деникина и Врангеля и который к этому времени стал пражским студентом.

За рубежом Цветаева жила сперва в Берлине (недолго), потом три года – в Праге; в ноябре 1925 года перебралась в Париж. Жизнь была эмигрантская, трудная, нищая. В столицах жить было не по средствам, приходилось селиться в пригородах или ближайших деревнях (Вшеноры, Мокропсы – под Прагой; Медон, Кламар, Ван – под Парижем).

Пейзажи этих и других мест отразились в произведениях Цветаевой («Поэма Горы», «Поэма Конца», многие стихи), причем очень конкретно. Вот, к примеру, как живописала Цветаева обстановку, в которой жила и творила в 1923 году: «Крохотная горная деревенька, живем в последнем доме ее, в простой избе. Действующие лица жизни: колодец – часовней, куда чаще всего по ночам или раним утром бегаю за водой (внизу холма) – цепной пес – скрипящая калитка. За нами сразу – лес. Справа – высокий гребень скалы. Деревня вся в ручьях» (в стихах – «Ручьи»).

Поначалу белая эмиграция приняла Цветаеву как свою. Ее охотно печатали и хвалили. Но вскоре же картина существенно изменилась.

Знаменательно, что политические темы, которым Цветаева отдала щедрую дань в стихах 1917-1921 гг., постепенно почти выветриваются из ее творчества эмигрантского периода.

Белоэмигрантская среда, с мышиной возней и яростной грызней всевозможных «партий» и фракций», сразу же раскрылась перед Цветаевой во всей своей жалкой и отвратительной наготе. Цветаева и здесь пыталась сохранить некоторое подобие независимости: «Ни к какому поэтическому или политическому направлению не принадлежала и не принадлежу». Печаталась она в изданиях, которые в эмиграции считались «левыми» (преимущественно – в эсеровских), а от участия в «правых» - неизменно отказывалась.

Постепенно связи Цветаевой с белой эмиграцией все более ослабевают и, наконец, почти рвутся. Ее печатают все меньше и меньше. Она пишет очень много, но написанное годами не попадает в печать или вообще остается в столе автора. Если в 1922-1923 гг. Цветаевой удалось издать за рубежом пять книжек («Царь-Девица», «Стихи к Блоку», «Разлука», «Психея», «Ремесло»), то в 1924 году – уже только одну («Молодец»), а потом наступает перерыв до 1928 года, когда вышел в свет последний прижизненный сборник Цветаевой «После России», включающий стихи 1922-1925 гг.

Важно отметить, что это обстоятельство не слишком волновало и огорчало Цветаеву, ибо она твердо убеждена, что ее читатель в России. Конечно, ничего советского в том, что писала Цветаева, не было, но среди подавляющего большинства эмигрантов она, в самом деле, казалась белой вороной. Она мерилась с черносотенством, яростно ненавидела расизм и фашизм, не разделяла зоологической ненависти к Советскому Союзу. И ни от кого это не скрывала.

Решительно отказавшись от белых своих иллюзий и фетишей, она ничего уже не оплакивала и не предавалась никаким умилительным воспоминаниям о том, что ушло в небытие. В стихах ее звучали совсем иные ноты:

Берегись могил:

Голодней блудниц!

Мертвый был и сгнил:

Берегись гробниц!

От вчерашних правд

В доме – смрад и хлам.

Даже самый прах

Подари ветрам!

Поэзия Цветаевой была монументальной, мужественно и трагической. Мелководье эмигрантской литературы было ей по ступню. Она думала и писала только о большом – о жизни и смерти, о любви и искусстве, о Пушкине и Гёте…Независимость Цветаевой, ее смелые эксперименты со стихом, самый дух и направление ее творчества раздражали и восстанавливали против нее большинство эмигрантских литераторов. Один из них – критик, считавшийся арбитром вкуса, без обиняков говорил в печати о «нашем сочувствии» к поэзии Цветаевой, об ее «полной, глубокой и бесповоротной для нас неприемлемости».

Вокруг Цветаевой все теснее смыкалась глухая стена одиночества. Ей «некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться». По-видимому, она нисколько не погрешала против истины, когда жаловалась в 1935 году: «Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии (защиты нет)». А нужда была действительно велика: «Нищеты, в которой я живу, вы не можете представить себе, у меня же никаких средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Григорий) живем, т.е. просто медленно подыхаем с голоду» (письмо 1933 года)

В такой изоляции Цветаева героически работала как поэт работала не покладая рук. «Ни с кем, одна всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, - без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака, а зато… а зато всё» Всё - потому что с ней оставалась поэзия, ее «напасть», ее «богатство», ее «святое ремесло». И какая упрямая вера в свои силы!

В 1931 году она записывает: «Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов - не дам».

Немыслимо трудно работать художнику, когда он остается в таком безвоздушном пространстве, какова эмиграция,- без родной земли под ногами, без родного неба над головой. Нужно обладать незаурядными душевными силами, чтобы в таких условиях сохранить хотя бы последнее свою личность, без которой вообще нет и не может быть искусства. Ценой громадных усилий Цветаева сохранила свою личность, свою «душу живу».

К счастью, в ней уже не осталось никакого снобизма 8 , никакого эстетства. Она знала истинную цену и жизни и искусства и, живя в мире, где то и другое чаще всего оказывалось несовместимым, не закрывала глаза на их противоречия. Заканчивая свой трактат «Искусство при свете совести» (1933), она задалась таким старым и всегда новым вопросом: что важнее (в поэте) - человек или художник? И ответила: «Быть человеком важнее, потому что нужнее». И тем не менее тут же Цветаева говорит, что ни за какие блага не уступит своего дела и места поэта. Она и была поэтом, только поэтом, всецело поэтом, поэтом с ног до головы. Ее трудная, нищая, бесправная жизнь изгоя была до краев заполнена неустанной работой мысли и воображения. И вот что замечательно. Не поняв и не приняв революции, убежав от нее, именно там, за рубежом, Цветаева, пожалуй, впервые обрела трезвое знание о социальном неравенстве, увидела мир без каких бы то ни было, романтических покровов. И тогда-то проснулся в ней праведный, честный гнев настоящего художника - «святая злоба» на все, что мешает людям жить:

Мир белоскатертный,

Ужо тебе!

Самое ценное, самое несомненное в зрелом творчестве Цветаевой - ее неугасимая ненависть к «бархатной сытости» и всяческой пошлости. Попав из нищей, голодной, только что пережившей блокаду России в сытую и нарядную Европу, Цветаева ни на минуту не поддалась ее соблазнам. Известное значение имела, конечно, и та житейская обстановка, в которой она непосредственно очутилась.

Первые же стихи, написанные Цветаевой за рубежом, запечатлели не парадный фасад Европы, а мир нищеты и бесправия, где можно наблюдать «жизнь без чехла». В великолепных «Заводских» и других стихах речь идет о рабочих заставах, где пахнет потом и кровью, где слышится «расправ пулемет», заглушающий «рев безработных». Речь идет о «сырости и сирости», о «чернорабочей хмури», о больницах и тюрьмах, о «голосе шахт и подвалов», о людях, обиженных и затертых жизнью, - о тех, кто прав и в своем отчаянье, и в своем «зле».

В творчестве Цветаевой все более крепнут сатирические ноты. Чего стоит одна «Хвала богатым»! В этом же ряду стоят такие сильные стихотворения, как «Поэма Заставы», «Поезд», «Полотёрская», «Ода пешему ходу» (от которой недаром отказался самый респектабельный из белоэмигрантских журналов - «Современные записки»), стихи из цикла «Стол», «Никуда не уехали...», «Читатели газет», отдельные строфы «Поэмы Горы», в которых струится поистине обжигающая «лава ненависти» к жалкому «царству моллюсков», и, конечно, целиком - такие яростно антимещанские, антибуржуазные вещи, как «Крысолов» и «Поэма Лестницы».

В то же время в Марине Цветаевой все более растет и укрепляется живой интерес к тому, что происходит на покинутой Родине. «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови, - писала она. - Не быть в России, забыть Россию - может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри - тот потеряет ее лишь вместе с жизнью».

Но, сперва, это было только чувством родины, вообще - Родины, той России, которую поэт знал и помнил. Среди патриотических стихотворений Цветаевой есть одно удивительное - «Тоска по родине!..», где все, как и в «Хвале богатым»; нужно понимать наоборот. Такие пронзительные, глубоко трагические стихи мог написать только поэт, беззаветно влюбленный в Родину и лишившийся ее.

К 30-м годам Марина Цветаева уже совершенно ясно осознала рубеж, отделивший ее от белой эмиграции. Она записывает в черновой тетради: «Моя неудача в эмиграции - в том, что я не эмигрант, что я по духу, т. е. по воздуху и по размаху - там, туда, оттуда... Здесь преуспеет только погашенное и - странно бы ждать иного!» Сейчас она по-новому, уже совершенно иначе, нежели в разгар революции, ощущает ее присутствие в «воздухе», которым дышит поэт: «Признай, минуй, отвергни Революцию - все равно она уже в тебе - и извечно (стихия), и с русского 1918 года, который - хочешь не хочешь - был. Все старое могла оставить Революция в поэте, кроме масштаба и темпа». Как настоящий художник, Цветаева не могла не ощутить заразительную силу революции в собственном творчестве, ибо, как утверждал Блок, именно время внушает настоящему художнику его внутренние, душевные, творческие ритмы. Только как личное признание можно понять убеждение Цветаевой: «Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос,- нет».

Важное значение для понимания позиции Цветаевой, которую она заняла она к 30-м годам, имеет цикл «Стихи к сыну» (1932). Здесь она во весь голос говорит о Советском Союзе как о новом мире новых людей, как о стране совершенно особого склада и особой судьбы («всем краям наоборот»), неудержимо рвущейся вперед - в будущее, и в само мироздание - «на Марс». Во тьме дичающего старого мира самый звук СССР звучит для поэта как призыв к спасению и весть надежды. Стихи эти полемически заострены против самой расхожей темы белоэмигрантской поэзии - «плача на реках Вавилонских». За годы рассеяния «святая землица», увезенная с родины, стерлась в прах - буквально и фигурально. Она не существует даже как символ. Цветаева против фетишизма понятий и слов: Русь для нее - достояние предков, Россия - не более как горестное воспоминание «отцов», которые потеряли родину и у которых нет надежды обрести ее вновь, а «детям» остается один путь - домой, на единственную родину, в СССР. Вожди и идеологи белой эмиграции более всего встревожены воспитанием в своей молодежи чувства ненависти к новой, советской России. Цветаева же трезво сморит на вещи: «Наша ссора - не ваша ссора» - убеждает она молодое эмигрантское поколение.

Столь же трезво смотрела Цветаева и на свое будущее. Она понимала, что ее судьба - разделить участь «отцов». Но у нее хватило мужества признать историческую правоту тех, против которых она так безрассудно восстала.

Личная драма Цветаевой переплелась с трагедией века. Она увидела звериный оскал фашизма - и успела проклясть его.

Последнее, что Цветаева написала в эмиграции, - цикл гневных антифашистских стихов о растоптанной Чехословакии, которую она нежно и преданно любила (эти стихи ей уже негде было напечатать). Это поистине «плач гнева и любви», поэзия обжигающего гражданственного накала, настоящего ораторского звучания и вместе - трагического отчаянья. Поэт верит в бессмертие народа, не склонившего головы под насилием, предрекает неизбежную гибель его палачам, но сам в ужасе, закрыв глаза и зажав уши, отступает перед кровавым безумием, охватившим мир. Проклиная фашизм и перекликаясь с богоборческим исступлением Ивана Карамазова, Цветаева теряла уже последнюю надежду - спасительную веру в жизнь. Эти стихи ее - как крик живой, но истерзанной души:

О черная гора,

Затмившая весь свет!

Пора - пора - пора

Творцу вернуть билет.

Отказываюсь - быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь - жить.

С волками площадей

Отказываюсь - выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть -

Вниз - по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один - отказ.

На этой ноте последнего отчаянья оборвалось творчество Марины Цветаевой. Дальше осталось просто человеческое существование. И того - в обрез.

I.3. Возвращение на Родину.

В 1939 году Цветаева восстанавливает свое советское гражданство и возвращается на Родину. Тяжело "дались ей семнадцать лет, проведенные на чужбине. Она имела все основания сказать: «Зола эмиграции... я вся под нею - как Геркуланум,- так и жизнь прошла»

Цветаева долго мечтала, что вернется в Россию «желанным и жданным гостем». Но так не получилось. Личные ее обстоятельства сложились плохо - муж и дочь подверглись необоснованным репрессиям. Цветаева поселилась в Москве, занялась переводами, готовила сборник избранных стихотворений. Грянула война. Превратности эвакуации забросили Цветаеву сперва в Чистополь, потом в Елабугу. Тут-то и настиг ее тот «одиночества верховный час», о котором она с таким глубоким чувством сказала в своих стихах. Измученная, потерявшая волю, 31 августа 1941 года Марина Ивановна Цветаева покончила с собой.

II. Своеобразие лирики Цветаевой.

Цветаеву-поэта не спутаешь ни с кем другим. Стихи ее узнаёшь безошибочно - по особому распеву, неповторимым ритмам, необщей интонации. Это, бесспорно, верный критерий подлинности и силы поэтического дарования.

Сила эта заметно пробивалась уже в самых ранних, полудетских стихах Цветаевой, еще совсем незрелых, ученических. Она проступала сквозь несколько наигранную инфантильность и густые литературные наслоения Среди совершенно домашних стишков о «мамочке», «сестричке Асе», «фрейлин» и «мальчике Сереже», в окружении вычитанных из книг рыцарей, волшебников, принцев и контрабандистов, в мелькании «романтических имен» (от Баярда, Ундины, Байрона и Листа- до Ростана и княжны Нины Джаваха) вдруг возникало нечто свежее и непосредственное, обличавшее в авторе не только дарование, но и зачатки поэтического характера: «Я - мятежница с вихрем в крови...», «Я вся - любовь, и мягкий хлеб Дареной дружбы мне не нужен ». «Чтобы в мире было двое: я и мир!..»

Уже тогда начала сказываться особая цветаевская хватка в обращении со стихотворным словом, стремление к афористической четкости и завершенности. Подкупала также конкретность этой домашней лирики. При всей своей книжной романтичности юная Цветаева не поддалась соблазнам того безжизненного, мнимо многозначительного декадентского жаргона, на котором по преимуществу изъяснялись тогдашние дебютанты в поэзии. У Цветаевой не было никаких «лунностей», «змеиностей», «смыканья звеньев» и прочих пустопорожних отвлеченностей.

Росла Цветаева очень быстро, уверенно овладевая свободным, легким языком, богатым разговорными интонациями и все более тщательно вылепляя образ своей лирической героини с ее золотом волос и зеленью глаз, кольцами и папиросами, слишком гордым видом, резкими речами и забвением «заповедей». Некоторые стихи, помеченные 1913-1915 гг., уже поражают удивительной энергией поэтического выражения даже самых, казалось бы, ординарных тем. Таковы, к примеру, ранние цветаевские шедевры: «Идешь, на меня похожий...» или «С большою нежностью...».

Она уже научилась в эту пору рисовать целостную поэтическую картину, отбирая локальные черты пейзажа и обстановки, которые в совокупности воссоздают определенный культурно-исторический колорит. А также - человеческий характер. Так, в стихах о Кармен (1915) из подобного рода деталей (трещотки ночных сторожей, юный месяц, монахи, заговорщики, любовники и убийцы, статуя богородицы на городской площади, «запах розы и запах локона, шелест шелка вокруг колен») складывается представление не только об обстановке, в которой развертывается драматически-любовный конфликт, но и о самих участниках конфликта:

Здесь у каждого мысль двоякая,

Здесь, ездок, торопи коня.

Мы пройдем, кошельком не звякая

И браслетами не звеня...

У фонтана присядем молча мы

Здесь, на каменное крыльцо,

Где впервые глазами волчьими

Ты нацелился мне в лицо.

В дальнейшем, в стихах 1916-1920 гг. (частично собранных в двух выпусках сборника «Вёрсты»), Цветаева вполне овладевает самобытной манерой и становится замечательным мастером русского стиха. Самая отличительная черта ее манеры - сильный и звонкий голос, так не похожий на распространенные в тогдашней лирике плаксивый тон или придыхательно-элегический шепот.

Марина Цветаева хотела быть разнообразной, искала в поэзии различные пути. Она продолжала разрабатывать и совершенствовать подхваченные в ранней юности темы и мотивы книжно-романтического происхождения. Ее увлекает французский XVIII век с его блистательно-легкомысленными героями, вроде Казановы, с его элегантными интригами и поэзией «великосветских авантюр». В цветаевских стихах этого плана (циклы «Плащ», «Дон Жуан», «Диккенсова ночь», «Комедьянт») много словесного блеска и соли, пафоса и иронии, остроты и своеобразного женского дендизма 2 , соответствующих имен и аксессуаров: кавалер де Гриэ и Манон, Антуанетта и Калиостро, Коринна и Освальд, дилижансы и лондонские туманы, родовые поместья, гербы, бокалы Асти, «доблестный британский лев»...

Сюда же примыкают ранние стихотворные пьесы Цветаевой: «Червонный валет», «Метель», «Фортуна», «Приключение», «Феникс». Точнее назвать их драматическими поэмами в авантюрно-куртуазном духе; главное в них - яркий романтический колорит и игра со словом, виртуозный, эпиграмматически острый диалог:

Посторонитесь! Обожжете кудри]
Не беспокойтесь! Я сама - огонь.

Но постепенно изысканно-дендистские темы и мотивы теряли для Цветаевой свое очарование и в конце концов выветрились из ее творчества, ибо пришли в резкое противоречие со все более овладевавшим ею пафосом драматического переживания жизни и осознанием высокого призвания поэта:

Есть на свете поважней дела

Страстных бурь и подвигов любовных.

Ты - крылом стучавший в эту грудь,

Молодой виновник вдохновенья -

Я тебе повелеваю: - будь!

Я - не выйду из повиновенья.

Да и вообще, примерно с 1916 года, когда, собственно, и началась настоящая Цветаева, в ее творчестве господствовала совершенно другая стихия - буйное песенное начало, воплощавшее острое чувство России - ее природы, ее истории, ее национального характера. От русской народной песни - все качества тогдашних лучших стихов Цветаевой: открытая эмоциональность и бурная темпераментность, полная свобода поэтического дыхания, крылатая легкость стиха, текучесть всех стиховых форм, уменье «вывести» из какого-нибудь одного слова целый рой образов, которые расходятся от него вширь-как круги по воде от брошенного камня. Отсюда же и весь ландшафт цветаевской лирики тех лет: высокое небо и широкая степь, ветер, звезды, костры, цыганский табор, соловьиный гром, скачка, погоня, ямщицкие бубенцы, «калужский родной кумач», «рокот веков, топот подков»...

В центре этого многокрасочного и многозвучного поэтического мира стоит столь же резко выявленный в своих национальных чертах образ лирической героини - женщины с «гордым видом» и «бродячим нравом», носительницы «страстной судьбы», которой «все нипочем». Образ этот служит как бы стержнем, вокруг которого формируются и развертываются драматизированные лирические сюжеты Цветаевой. Героиня надевает разные личины и примеряет разные костюмы. Она и московская стрельчиха, и неукротимая боярыня Морозова, и надменная панна Марина, и таборная цыганка, и тишайшая «бездомная черница», и ворожея-чернокнижница, а чаще всего - бедовая острожная красавица, «кабацкая царица»:

Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,

Со всей каторгой гуляла - нипочем!

Алых губ своих отказом не тружу.

Прокаженный подойди - не откажу!

В дальнейшем личины спадают - и открывается простое, без всяких декоративных украшений, женское лицо - лирический образ автора. Но стихия своевольства и строптивости, душевного бунтарства «дерзкий крови» не знающей удержу ни в страсти, ни в отчаянии, ни в любви, ни в ненависти, навсегда останется той эмоциональной средой, в которой живет этот образ:

Другие - с очами и с личиком светлым,

А я то ночами беседую с ветром.

Не с тем - италийским

Зефиром младым, -

С хорошим, с широким,

Российским, сквозным!

Как видим, тема получила соответственное словесно-образное выражение. Устойчивые черты тогдашнего стиля Цветаевой - резкая экспрессия стихотворной речи, молниеносные темпы плясовые и песенные «переборы», богатая звуковая инструментовка, легкая игра со словом, особого склада то лукавый, то задорный говорок, переходящий в скороговорку:

Кабы нас с тобой да судьба свела -

Ох, веселые пошли бы по земле дела!

Не один бы нам поклонился град,

Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат

У нее и манера чтения была такая: «Читая стихи, напевает, последнее слово строки заканчивая скороговоркой». Народные поэтические мотивы ярко окрашивают творчество Цветаевой периода «Верст» и последующих лет. Она обращается не только к песне, но и к частушке, к раёшнику, к своеобразным культовым формам «заплачек», «заговоров», «заклятий» и «ворожбы», имитирует «жестокий» мещанский романс («Стихи к Сонечке»), наконец - вслед за этим пишет большие поэмы-сказки («Царь-Девица», «Молодец»). И все это, как правило, не кажется стилизацией, то есть мертвой подделкой, но ощущается как стремление передать современным стихом не только склад, но и самый дух народной песни и сказки.

Именно - современным стихом. В лучших своих вещах, написанных в «народном духе», Цветаева, вживаясь во все тонкости народной поэтической речи, усваивая ее ритмы, рифмы, эпитеты, экономную и точную образность, ничего не теряла из своего, цветаевского:

Нет сосны такой прямой

Во зеленом ельнике,

Оттого что мы с тобой -

Одноколыбельник и.

Не для тысячи судеб -

Для единой родимся.

Ближе, чем с ладонью хлеб, -

Так с тобою сходимся.

Не унес пожар-потоп

Перстенька червонного!

Ближе, чем с ладонью лоб

В те часы бессонные...

Особенного успеха в этом роде Цветаева достигала как раз в тех случаях, когда отказывалась от внешних примет «style russe», от всех этих аж, аль, ровно, кабы, ох ты и в наибольшей мере оставалась верна самой себе («Гаданье», «Полюбил богатый бедную...», «Глаза», «Бабушка», «Волк», «Не для льстивых этих риз...»).

Нельзя счесть безусловной удачей Цветаевой обе ее большие «русские» поэмы - «Царь-Девицу» и «Молодца» (сюжетные источники их - соответствующие сказки в сборнике Афанасьева). Они написаны эффектно, броско, в них много стихов отличной выделки, богатый словарь, виртуознейшие вихревые ритмы, но в целом они слишком многословны, громоздки, тяжеловаты. Между тем сила Цветаевой была как раз в сжатости, в предельной конденсированное стиховой речи. Примеры этому можно найти и в сказках, скажем - в «Молодце».

Как вскочит, брав!

Как топнет, строг!

Рукой - в рукав,

Ногой - в сапог...

Своим богатым арсеналом средств поэтической выразительности Цветаева пользовалась расточительно и всегда по-разному. Из своей власти над стихом она умела извлекать самые разнообразные и неожиданные эффекты. Возьмем, например, такое стихотворение, как «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес...» (Сколько в этих стихах затаенной страсти и энергии! Они - как туго натянутая пружина, которая вот-вот вырвется из рук. А вот совсем другие по тону и манере стихи: «Как правая и левая рука...»-пример редкой экономии, можно сказать – скупости, стихотворной речи, настоящей афористичности ее. Другой пример такого же рода - превосходное стихотворение «Красною кистью...», в котором нет ни одного необязательного, «проходного» слова, а все только самые необходимые, и каждое забито как гвоздь - по самую шляпку. Или возьмем маленькое, восьмистрочное стихотворение «Не отстать тебе...», в котором все тот же вольный, неукротимый женский характер возникает буквально из ничего - из одной интонации:

Уж и нрав у меня спокойный!

Уж и очи мои ясны!

Отпусти-ка меня, конвойный,

Прогуляться до той сосны!

Но примерно в 1921 году в творчестве Марины Цветаевой обнаруживается явный перелом. Она отказывается от своей песенной манеры и начинает искать новые пути. Оговоримся сразу, что речь идет о перемене основного тона, поскольку и раньше (как и потом) она не была однообразной. В ее поэзии всегда сосуществовали разные пласты, разные потоки. «Меня вести можно только на контрастах, т. е. на всеприсутствии всего... - справедливо доказывала Цветаева. - Я - много поэтов, а как это во мне спелось - это уж моя тайна». От чисто лирических форм она все более охотно обращается к сложным лирико-эпическим конструкциям, к поэме, к стихотворной трагедии. И сама лирика ее становится монументальной: отдельные стихотворения сочетаются по принципу лирической сюжетности в целостные циклы, подчиненные особым законам композиции. Наиболее характерны в этом смысле цветаевские циклы, структура которых возникает не из заданной темы (как, например, в стихах о Москве, о Блоке, о Пушкине, о Чехии), но именно из лирического сюжета («Деревья», «Провода», «Стол»). Главенствующая форма речи в лирике Цветаевой, естественно, монолог, но очень часто - обращенный к некоему собеседнику, которого оспаривают либо убеждают. Кстати сказать, поэтому столь характерны для Цветаевой лирические «партии», хотя и не превращающиеся в дуэты, но подразумевающие непременно двух персонажей: Степан Разин и княжна, Самозванец и Марина Мнишек, Кармен и Хозе, Дон Жуан и Донка Анна, Федра и Ипполит, Ариадна и Тезей, Ор фей и Эвридика, Елена и Ахиллес, Гамлет и Офелия и Брунгильда.

Стих Цветаевой с течением времени как бы отвердевает, утрачивает свою летучесть. Уже в циклах «Ученик» и «Отрок» (1921) он становится торжественно-величавым, приобретает черты одического «высокого слога», уснащенного архаическим словарем и образами, почерпнутыми из библейской мифологии:

И колос взрос, и час веселый пробил,

И жерновов возжаждало зерно...

Иерихонские розы горят на скулах,

И влачат, и влачат этот вздох Саулов

Палестинские отроки с кроимо черной.

Легко заметить, что высокий слог в зрелых стихах Цветаевой перемешан с просторечием, книжная архаика - с разговорным жаргоном. Это было обдуманным приемом, и на свободном сочетании «высокопарности» (в старинном смысле слова) с «простотой» был основан особый эффект цветаевского стиля - та «высокая простота», когда слово самое обиходное, подчас даже вульгарное, обретает высокое звучание в ряду слов иного лексического слоя и в соответственном ключе:

Словоискатель, словесный хахаль,

Слов неприкрытый кран,

Эх, слуханул бы разок - как ахал

В ночь половецкий стан!

Цветаева облекает в мифологические одежды свое лирическое содержание - душевную драму человека и поэта трагического XX столетия. Поэтому в античности ее привлекают по преимуществу трагедийные коллизии и конфликты, идея рока, ощущение предопределенности человеческой судьбы, темный дионисийский 2 мир жречества, тайн, ворожбы. На трагедиях Цветаевой лежит мрачный колорит. Они говорят о злосчастных, безвыходных судьбах сильных духом, страстных людей, которые вступают в борьбу с враждебными им темными силами рока. Но борьба эта безнадежна: человек обречен на страдания, отчаянье и гибель, ибо рок, удары судьбы - это злая воля богов, перед которой человек бесправен и бессилен. Многое в этой концепции идет от ницшеанско-декадентского 6 искажения подлинного духа античной трагедии. Но Цветаева вносит в метафизическое представление об извечном «трагическом смысле жизни» сильную ноту протеста против темных враждебных сил, играющих судьбами беззащитных людей.

Поэзия Цветаевой в этом смысле - пример разительный. Откроешь любую страницу - и сразу погружаешься в ее стихию - в атмосферу душевного горения, безмерности чувств, постоянного выхода из нормы и ранжира («на смех и на зло здравому смыслу»), острейших драматических конфликтов с окружающим поэта миром.

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший - сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью в мире мер?!

Свобода и своеволие «души, не знающей меры» - ее вечная, самая дорогая ей тема. Она дорожит и любуется этой прекрасной, окрыляющей свободой.

В поэзии Цветаевой нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся – в буре в вихревом движении, в действии и поступке. Всякое чувство Цветаева понимала только как активное действие: «Любить – знать, любить – мочь, любить – платить по счету».

Цветаевой всегда было свойственно романтическое представление о творчестве как о бурном порыве, захватывающем художника: «К искусству подхода нет, ибо оно захватывает», «Состояние творчества есть состояние наваждения», «Поэта - далеко заводит речь». Поэт и дело поэта воплощались для нее сперва в образах «легкого огня» и несгорающей птицы Феникс, позже - в образе «не предугаданной календарем» беззаконной кометы, в понятиях «взрыва» и «взлома». Писать стихи - по Цветаевой - это все равно что «вскрыть жилы», из которых невосстановимо хлещут и «жизнь» и «стих».

Но вихревая исступленность сочеталась у Цветаевой с упорной работой над поэтическим словом. Гениальность поэта, в ее представлении, - это одновременно и «высшая степень подверженности наитию», и «управа с этим наитием». Таким образом, дело поэта предполагает не только согласие со свободной стихией творчества, но и овладение ремеслом. Цветаева не гнушалась этого слова:

Я знаю, что Венера - дело рук,

Ремесленник, - и знаю ремесло!

Поэтому наряду с буйством в Цветаевой жила железная дисциплина художника, умеющего работать «до седьмого пота».

При всем том, будучи опытным мастером изощренной формы, Цветаева видела в поэзии лишь средство, а не цель поэзии. Доказывая, что в поэзии важна суть и что только новая суть диктует поэту новую форму, она спорила с формалистами: «Точно слова из слов, рифмы из рифм, стихи из стихов рождаются!» Сущность же поэзии Цветаева видела в том, что она передает «строй души» поэта. И вот он-то, этот «строй души», непременно должен быть новым, не похожим на другие. Поэту запрещается повторять то, что уже было сказано, он должен изобретать свое, открывать новые моря и материки на карте поэзии. «Не хочу служить трамплином чужим идеям и громкоговорителем чужим страстям».

Прежде чем перейти непосредственно к рассмотрению стиля зрелой Цветаевой как совокупности средств и приемов художественной выразительности, приходится вернуться к понятию «поэтический характер». Наличие его в творчестве поэта предполагает определенный речевой стиль, определенный экспрессивный колорит стихотворного слова. Важным оказывается уже не только что сказано, но и кем и как сказано,- тут-то и угадывается характер, душевный настрой, сама «индивидуальная жизненная манера» того, кто говорит.

Индивидуальный «строй души», желание выразить мир по-своему привели Цветаеву к настойчивым, упорнейшим поискам адекватной и обязательно новой формы. В ходе поисков она одерживала большие победы и терпела тяжелые поражения.

Быть может, наиболее примечательную, наиболее своеобычную черту цветаевского стиля составляет активность самой художественной формы, внутренняя кинетическая энергия слова и образа.

Цветаева не описывает и не рассказывает, но старается как бы перевоплотиться в предмет, который изображает, войту в его форму.

В поэзии наблюдается разное отношение к слову. Есть слово - условный знак, эмблема, призванная выражать некие особые смыслы, - таким было зыбкое, колеблющееся, чаще всего ложно многозначительное слово символистов.

Слово Цветаевой всегда свежее, незахватанное и оно всегда - прямое, предметное, конкретное, не содержит никаких посторонних смыслов а значит только то, что значит: вещи, значения, понятия. Но у него есть своя важная особенность: это слово-жест, передающее, некое действие - своего рода речевой эквивалент душевного и, если угодно, физического жеста - такое слово, всегда ударное, выделенное, интонационно подчеркнутое (отсюда - крайнее изобилие у Цветаевой знаков восклицания и вопроса), сильно повышает эмоциональный накал и драматическое напряжение рёчи:

Нате! Рвите! Глядите! Течет, не так ли?

Заготавливайте чан!

Я державную рану отдам до капли!

(Зритель - бел, занавес - рдян.)

«О, неподатливый язык!» - восклицала Цветаева. Но на самом деле слово было у нее в полном подчинении. Она не изобретала новых слов, брала, как правило, обиходное слово, но умела так его обкатать, переплавить и перековать, что в нем начинали играть новые оттенки значения. Кое-что в ее языковом творчестве оказывается близким исканиям Хлебникова 3 . А именно - любовь к «корнесловию», стремление добраться в слове до его корневого, глубинного смысла и вывести из него целый рой родственных звучаний:

Корпусами фабричными, зычными

И отзывчивыми на зов...

Сокровенную, подъязычную

Тайну жен от мужей, и вдов

От друзей - тебе, подноготную

Тайну Евы от древа - вот:

Я не более чем животное,

Кем-то раненное в живот.

Есть поэты, воспринимающие мир посредством зрения. Их слава - в уменье смотреть и закреплять увиденное в зрительных образах. Цветаева не из их числа. Она заворожена звуками. Мир открывался ей не в красках, а в звучаниях. О себе она говорила: «Пишу исключительно по слуху». И признавалась в «полном равнодушии к зрительности». Наглядное подтверждение этому - цветаевские рифмы (вернее - ассонансы), заслуживающие специального изучения. Она с неслыханной для своего времени смелостью отступала в стиховых окончаниях от графической точности, но бесконечно расширяла диапазон их звучания.

Жизнь, ты часто рифмуешь с лживо, -

Безошибочен певчий слух!

В прислушивании поэта к звукам Цветаева видела основу словесного творчества: «Словотворчество есть хождение по следу слуха народного и природного, хождение по слуху. Все же остальное - не подлинное искусство, а литература» («Искусство при свете совести»). Отсюда понятным становится, почему в поэзии Цветаевой такую громадную роль играли приемы звуковой организации стиха, его инструментовка.

Цветаевой нравилось сталкивать сходно звучащие слова - так чтобы из этого столкновения проступало бы их внутреннее родство и возникали бы дополнительные смысловые связи. «Дождь. - Что прежде всего встает в дружественности созвучий? - писала она. - Даждь. - А за „даждь" - так естественно: Бог. Даждь Бог - чего? - дождя! В самом имени славянского солнца уже просьба о дожде».

Цветаева широко пользовалась «дружественностью созвучий», но не жертвовала звуку смыслом. «Стихи - созвучие смыслов», - доказывала она. Лишь поэтические «пономари» способны отвлекаться от прямого содержания слова-понятия: «Пономарь - что ему слово? Вещь и нищ - связь? Нет, разлад» («Поэма Лестницы»). Цветаева же была занята как раз выявлением глубоко запрятанных в языке родственных связей слов. Она любила нагнетать, нанизывать одно на другое слова, сходно звучащие либо вызывающие сходные представления,- так, что одно слово мгновенно вызывает другое, на первый слух неожиданное, но оказывающееся близким по смыслу: «Как живется вам - хлопочется- Ежится? Встается - как?..» - или: «Ни расовой розни, ни Гусовой казни, Ни детских болезней, ни детских боязней...».

В результате стихотворная речь Цветаевой превращается в целостную, не поддающуюся расчленению, чисто словесную структуру, в которой вещи и понятия взаимодействуют по аналогиям, рождающимся из родственности звучаний и смыслов.
и т.д.................

Своеобразие лирики Марины Цветаевой
«Она совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, предельную гордость и предельную простоту»– так сказал Илья Эренбург о Марине Цветаевой, поэте, начавшей писать с 6 лет, печататься – с 16, и после издания своего первого сборника, будучи еще гимназисткой, заявившей

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Жизнь преследовала ее с редким ожесточением: смерть матери, ранняя взрослость, смерть дочери, эмиграция, арест дочери и мужа, тревога за судьбу сына...Всегда обездоленная, бесконечно одинокая, она находит в себе силы бороться, потому что не в ее природе жаловаться и стенать, упиваясь собственным страданием. Ощущение собственного сиротства было для нее источником неутихающей боли, которую она прятала под броней гордыни и презрительного равнодушия.

Крик разлук и встреч –

Ты, окно в ночи!

Может – сотни свеч,

Может – три свечи...

Нет и нет уму

Моему покоя.

И в моем дому завелось такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом,

За окно с огнем! «Вот опять окно»

Тринадцать изданных сборников при жизни, три, вышедших посмертно,– малая часть написанного. Поэзию Марины Цветаевой невозможно соотнести ни с одним из литературных направлений. Она изучала французскую поэзию в Париже, была знакома со многими известными поэтами-современниками, но ее собственный позтический голос был слишком индивидуален, чтобы вписаться в какое-либо литературное течение.

Сама М.Ц. относила себя к числу поэтов-лириков, погруженных в свой мир и отстраненных от реальной жизни. Разделив в статье о Маяковском и Пастернаке всех поэтов на две категории, Цветаева соотнесла себя не с теми поэтами, которым свойственна изменчивость внутреннего мира, не с «поэтами-стрелами», а с чистыми лириками, которым присуща погруженность в себя и восприятие реальной жизни через призму своих чувств. Глубина чувств и сила воображения позволяли Цветаевой на протяжении всей жизни черпать поэтическое вдохновекние из безграничной собственной души. Жизнь и творчество для нее были неделимы.

Мне нравится, что вы больны не мной.

Мне нравится, что я больна не вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами...

Одна из главных черт «чистого лирика»- самодостаточность, творческий индивидуализм и даже эгоцентризм. ^ Индивидуализм и эгоцентризм, в данном случае, не синонимы эгоизма. Это скорее осознание собственной непохожести на других, обособленность в мире обыденных, нетворческих людей. Это вечное противостояние поэта и черни, творца и мещанина

Что для таких господ –

Закат или рассвет?

Глотатели пустот,

Читатели газет!

Поэзия Цветаевой – прежде всего вызов и противостояние миру. Ее любимым лозунгом была фраза: «Я–одна – за всех – противу всех». В ранних стихах это противостояние миру взрослых, всезнающих людей, в эмигрантской лирике это противостояние себя – русской – всему нерусскому и потому чуждому. «Зола эмиграции...я вся под нею... так и жизнь прошла». Индивидуальное «я» разрастается здесь до единого русского «мы».

Россия моя, Россия,

Зачем так ярко горишь? «Лучина»

Семнадцать лет изоляции от родины, от читателя опустошили душу, в стихотворении «Тоска по родине» она скажет:

Мне совершенно все равно
^ Где совершенно одинокой
Быть...

Так и не познав при жизни признания читателей, Цветаева была поэтом не для широких масс^ . Смелый реформатор стиха, она ломала привычные для слуха ритмы, разрушая при этом плавно текущую мелодию стиха. Ее лирика напоминает страстный, сбивчивый, нервный монолог, который изобилует внезапными замедлениями и ускорениями. «Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!» Сложный ритм – это душа ее поэзии.

Мир открывался ей не в красках, а в звучаниях. ^ Музыкальное начало было очень сильным в творчестве Цветаевой. В ее стихах нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности, она вся в вихревом движении, в действии, в поступке. Она дробила стих, превращая в единицу речи даже слог. При этом затрудненная поэтическая манера была не искусственно созданной, а органической формой тех мучительных усилий, с которыми она выражала свой сложное, противоречивое отношение к действительности.

Рас–стояния, версты, мили...

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели,

По двум разным концам земли. (Пастернаку 1925г)

Для поэзии Цветаевой характерен широкий диапазон и других художественных приемов, лексических экспериментов, например, иногда произведение строится на сочетании разговорной и фольклорной речи, это усиливает торжественность и патетичности стиля. Характерны для ее слога и яркие, экспрессивные эпитеты, сравнения

Вчера еще – в ногах лежал!

Равнял с Киайскою державою!

Враз обе рученьки разжал,–

Жизни выпала – копейкой ржавою!

Критиковать стихи Цветаевой очень легко. В чем ей только не отказывали: в современности, в чувстве меры, в мудрости, в последовательности. Но все эти кажущиеся недостатки – обратная сторона ее непокорной силы, безмерности. Как показало время, ее стихи всегда найдут своего читателя.

В «Автобиографии» Цветаева писала: «Отец-Иван Владимирович Цветаев - профессор Московского университета, основатель и собиратель Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств), выдающийся филолог. Мать - Мария Александровна Мейн - страстная музыкантша, любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам - от матери, страсть к работе и к природе - от обоих родителей» Марина Цветаева получила прекрасное образование, с раннего детства прекрасно знала французский и немецкий языки. Стихи начала писать с пяти лет - по-русски, по-французски и по-немецки. Занятия литературой быстро переросли в подлинную страсть. Марина Цветаева росла среди богов и героев Древней Греции и Древнего Рима, библейских персонажей, немецких и французских романтиков, литературных и исторических лиц и всю жизнь пребывала в этой атмосфере великих творений человеческого духа. Домашняя среда с культом античной и германской культуры способствовали всестороннему эстетическому развитию. Марина Цветаева была вскормлена, взращена на мировой культуре. Она вспоминала, как однажды на ее детский вопрос: что такое Наполеон? − имя, которое она много раз слышала в доме,- мать, от досады и бессилия объяснить, такую, как ей казалось, очевидную вещь, ответила: «Это же в воздухе носится». И она, девочка, поняла эту идиому буквально и недоумевала, что же это за предмет, который «носится в воздухе». Так «носилась в воздухе» цветаевского дома культура человечества.

У Марины и ее сестры Аси было счастливое безмятежное детство, которое закончилось с болезнью матери. Та заболела чахоткой, и врачи прописали ей лечение в мягком климате за границей. С этого времени у семьи Цветаевых началась кочевая жизнь. Они жили в Италии, Швейцарии, Франции, Германии, и девочкам приходилось учиться там в разных частных пансионах. 1905 год они провели в Ялте, а летом 1906г. мать умерла в их доме в Тарусе. Когда умерла Мария Цветаева, Марине было 14 лет. Одиночество, в котором оказалась Марина Цветаева, развило в ее характере необратимые свойства, усугубило трагический склад ее натуры.

С детства Марина Цветаева читала много, беспорядочно, в зависимости от того, кто в данный момент был ее кумиром, чем была захвачена. Письмо Наполеона к Жозефине, «Метаморфозы» Овидия, «Разговоры с Гете» Эккермана, «История государства Российского» Карамзина, «Дуэль и смерть Пушкина» Щеголева, «Происхождение трагедии» Ницше и многие, многие другие. Прибавим к этому, что книги, прочитанные юной Цветаевой, встали бы на полках (по хронологии знакомства с ними) в абсолютно «лирическом» беспорядке, потому что ее чтение, запойное и самозабвенное, было, особенно после кончины матери, достаточно «бессистемным». «Книги мне дали больше, чем люди»,- скажет Цветаева на излёте юности. Конечно, не случайно литература-то и стало главным делом жизни Марины Цветаевой. Дебют поэтессы состоялся в 1910 году, когда вышел первый сборник «Вечерний альбом». В русскую литературу начала ХХ века Цветаева вошла как поэт со своим особенным, уникальным поэтическим миром.

Проза М. Цветаевой

Особенность прозаических произведений Цветаевой

Но наряду со стихами и пьесами Цветаева пишет и прозу, главным образом лирико-мемуарную. Цветаева объясняла начавшуюся постоянную работу над прозой (к концу 20-х и в 30-е годы), лишь эпизодически сопровождающуюся стихами, во многом нуждой: прозу печатали, стихи - нет, за прозу больше платили. Но главное Цветаева считала, что существует на свете не поэзия и проза, а проза и стихи; лучшее, что может быть в литературе,- это лирическая проза. Поэтому проза Цветаевой, не являясь стихом, представляет тем не менее подлинную поэзию - со всеми присущими ей способностями. Цветаевская проза уникальна, резко своеобразна. Поэтесса пишет ряд больших статей и крупных, насыщенных автобиографизмом портретов («Дом у старого Пимена», «Сказка матери», «Кирилловна» и т. д.). Особое место в ее прозаическом наследии занимают большие, мемуарного характера, статьи - надгробия, посвященные Волошину, Мандельштаму, А. Белому. Если все эти произведения расположить в ряд, следуя не хронологии их написания, а хронологии описываемых событий, то мы получим достаточно последовательную и широкую автобиографическую картину, где будет и раннее детство, и юность, Москва, Таруса, Коктебель, гражданская война и эмиграция, а внутри всех этих событий - Мандельштам, Брюсов, Волошин, Есенин, Маяковский, Бальмонт. Главное, что роднит цветаевскую прозу с ее поэзией,- это романтизм, экзальтированность стиля, повышенная роль метафоры, «воздетая» к небу интонация, лирическая ассоциативность. Проза ее так же уплотнена, взрывчата и динамична, так же рискованна и крылата, музыкальна и вихреобразна, как и ее стихи.

Причины обращения к прозе

Первое дошедшее до нас произведение Цветаевой в прозе – «Волшебство в стихах Брюсова» (1910 или 1911г)- маленькая наивная заметка о трехтомнике стихотворений В. Брюсова «Пути и перепутья». Самая значительная часть прозы Цветаевой была создана во Франции, в 30-е (1932-1937) годы. В этом своя закономерность, переплетение внутренних (творческих) и внешних (житейских) причин, их неразъединимость и даже взаимообусловленность. Начиная с середины 20-х годов, Цветаева меньше и меньше пишет лирических стихотворений, а создает произведения большой формы - поэмы и трагедии. Все углубляется ее уход «в себя, в единоличье чувств», все растет отъединенность от окружающего. Подобно своим современникам, русским писателям, оказавшимся на чужбине (Бунину и Куприну), Цветаева ощущает себя непрошенным гостем в чужом доме, которого в любой момент могут унизить, оскорбить. Это чувство усилилось с переездом во Францию. Ее читатель остался на родине, и это-то Цветаева особенно остро ощущала. «Здешнему в искусстве современно прошлое»,- писала она в статье «Поэт и время». Цветаева, в полнейшей искренности, жаловалась В. Н. Буниной в 1935году: «За последние годы я очень мало писала стихов. Тем, что у меня их не брали, меня заставили писать прозу И началась - проза. Очень мной любимая, я не жалуюсь. Но все-таки - несколько насильственная: обреченность на прозаическое слово». А в другом письме выразилась еще категоричней: «Эмиграция делает меня прозаиком». В истории литературы есть немало примеров, когда в зрелые годы поэта проза, в силу многих причин, становилась для него более насущной формой выражения, более объективной, более конкретной и подробной. Главное же - возникла настоятельная потребность в осмыслении жизненных событий, встреч с поэтами, книгами. Так было и с Цветаевой, чья проза была вызвана к жизни в первую очередь творчески-нравственной, исторической необходимостью. Так, ее автобиографическая проза родилась из внутренней потребности воссоздать свое детство, «потому что,- писала Цветаева,- все мы в долгу перед собственным детством, ибо никто (кроме, быть может, одного Гете) не исполнил того, что обещал себе в детстве, в собственном детстве,- и единственная возможность возместить несделанное - это свое детство - воссоздать. И, что еще важнее долга: детство - вечный вдохновляющий источник лирики, возвращение поэта назад, к своим райским истокам» («Поэты с историей и поэты без истории»). Горячее желание спасти от забвения, не позволить уйти в небытие образам своего отца, матери, всего того мира, в котором она выросла и который ее «вылепил», побудило Цветаеву к созданию, одного за другим, автобиографических очерков. Стремление «подарить» читателю своего Пушкина, который вошел в ее жизнь с младенчества, вызвало к жизни два очерка о Пушкине. Так сбывались для Марины Цветаевой пушкинские слова: «Лета к суровой прозе клонят».

Цветаева как читатель А. С. Пушкина

Особенность жанра эссе

В 1936г. появляется эссе «Мой Пушкин». Этот очерк – воспоминание был написан к предстоящему столетию со дня гибели А. С. Пушкина и опубликован в парижском журнале «Современные записки» в 1937 году. В эссе «Мой Пушкин» непринужденно рассказано о том, как ребенок, которому суждено было стать поэтом, с головой окунулся в «свободную стихию» пушкинской поэзии. Рассказано, как всегда у Цветаевой, по-своему, всецело в свете личного душевного опыта. Может быть (и даже весьма вероятно), кое-что в этих воспоминаниях переосмыслено либо досмыслено, но все равно рассказ подкупает удивительно тонким и глубоким проникновением в детскую психологию, в богатую и прихотливую детскую фантазию.

Надо заметить, что произведение «Мой Пушкин» лишено подробного классического литературоведческого анализа. Может потому автором и определён жанр как эссе. Следует напомнить семантику того слова. Эссе (нескл. ср. р. От франц. Essai – буквально «опыт») - ЭТО РАЗНОВИДНОСТЬ ОЧЕРКА - научного, исторического, критического, публицистического характера, в котором главную роль играет не сам факт, а впечатления и ассоциации, которые он вызывает у автора, раздумья и размышленья о жизни, о событиях в науке, искусстве, литературе.

У взрослой Цветаевой не было потребности в полной классической трактовке написанных Пушкиным произведений. Она хотела выразить собственное детское восприятие книг Пушкина. Потому - то столь отрывочны её реплики, не так просты для прочтения и понимания современным читателям. Исходя из психологии особенностей пятилетней девочки, Цветаева вспоминает пушкинские образы, яркие, неординарные поступки этих героев. И эта обрывочность воспоминаний позволяет нам судить о том, что в эссе нашли воплощение самые яркие мысли поэтессы. А сколько ещё осталось за пределами страниц эссе «Мой Пушкин»! Обращаясь к упоминанию того или иного произведения, Цветаева не останавливает свой взор на художественных особенностях пушкинских произведений; ей важно другое: понять, что этот герой собой представляет и почему именно его сохранила наивная, детская читательская душа.

А. Блок говорил: «Мы знаем Пушкина-человека, Пушкина-друга монархии, Пушкина- друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин- поэт». Для такой оговорки у Блока были серьезные основания. Изучение Пушкина в начале ХХ века настолько разрослось, что превратилось в особую отрасль литературоведения. Но при этом она все больше мельчала, почти целиком уходила в дебри биографии и быта. Пушкин-поэт вытеснялся Пушкиным-лицеистом, Пушкиным-светским щеголем. Возникла необходимость вернуться к настоящему Пушкину.

Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком. Она вторит ему, когда говорит: «Пушкин дружбы, Пушкин брака, Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин тени, Пушкин Гавриилиады, Пушкин церкви, Пушкин - бесчисленности своих типов и обличий - все это спаяно и держится в нем одним: поэтом»(«Наталья Гончарова»). Из реплики Цветаевой видно, что Пушкин для нее больше, чем человек, он - Поэт. Нельзя передать все, что думала, чувствовала Цветаева о Пушкине. Мы можем лишь сказать, что поэт был поистине ее первой и неизменной любовью.

Мало сказать, что это ее «вечный спутник»: Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений: и Тютчева, и Некрасова, и Блока, и Маяковского. И для нее самой «вечно современный» Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии. При этом в отношении Цветаевой к Пушкину не было решительно ничего от молитвенно - коленопреклоненного почитания литературной «иконы». Цветаева ощущает его не наставником, а соратником.

В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее - это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому - сама духовная свобода поэта. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство.

Картины, вынесенные из детства, из родительского дома

Начинается эссе с Тайны красной комнаты. «В красной комнате был шкаф»,- пишет Цветаева. Именно в этот шкаф тайно лазила маленькая Марина, чтобы прочитать «Собрание сочинений А. С. Пушкина»: «Толстого Пушкина я читаю в шкафу, носом в книгу и в полку, почти в темноте и почти вплоть Пушкина читаю прямо в грудь и прямо в мозг». Именно с этого шкафа началось формирование Цветаевой как личности, пришла любовь к Пушкину, началась жизнь, полная Пушкина.

Как и всякий читатель, талантливый, вдумчивый, Цветаева обладает способностью видеть, слышать и размышлять. Именно с образного ряда и начинается неспешный рассказ – воспоминание Цветаевой о Пушкине. И первая восстановленная и сохранённая детской памятью картина «Дуэль»– известное полотно Наумова, висевшее «в спальне матери». «С тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова – убилия поделила мир на поэта – и всех». Были в доме в Трёхпрудном переулке ещё две картины, которые упоминает Цветаева в самом начале эссе и которые по словам поэтессы «отлично готовили ребёнка к предназначенному ему страшному веку» –« в столовой «Явление Христа народу» с никогда не разрешённой загадкой совсем маленького и непонятно – близкогоХриста» и «над нотной этажеркой в зале «Татары»,в белых балахонах, в каменном доме без окон, между белых столбов убивающие главного татарина».

Обратим внимание, что упоминание трёх полотен не случайно. Именно с них для маленькой Муси Цветаевой мир поделился на белое и чёрное, на добро и зло.

Цветаева и Памятник – Пушкина

Для маленькой Марины Пушкин был всем. Образ поэта постоянно наполнял воображение ребёнка. И если в общественном сознании, в быту Пушкин окаменевал и бронзовел, превращаясь в «Памятник Пушкина», воздвигнутый в назидание и отрастку тем, кто осмелился переступить в искусстве норму, то для Цветаевой Пушкин был живым, неповторимым, своим.

Поэт был её другом, участником детских игр и первых начинаний. Сложилось у ребёнка и своё собственное видение Памятника Пушкину: «Памятник Пушкина был не памятник Пушкина(родительный падеж), а просто Памятник – Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождём и под снегом,прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник -Пушкина».

Знакомым и привычным был маршрут пеших прогулок: от дома – до Памятника Пушкина. Поэтому можно предположить, что Памятник Пушкина находился недалеко от дома Цветаевых. Каждый день, в сопровождении нянек, маленькая Марина совершала прогулки до памятника. «Памятник Пушкина был одна из двух (третьей не было) ежедневных прогулок –на Патриаршие пруды - или к Памятник-Пушкину». И, конечно же, Цветаева выбирала Памятник Пушкина, ведь на «Патриарших прудах- патриархов не было», а Памятник – Пушкина был всегда. Ещё только завидя памятник, девочка начинала бежать к нему. Добегала, затем задирала голову и долго вглядывалась в лицо гиганта. Существовали у Цветаевой и свои особенные игры с памятником: приставлять к его подножию белую фарфоровую фигурку и сравнивать рост, или вычислять, сколько фигурок (или самих Цветаевых) нужно поставить друг на друга, чтобы получился Памятник Пушкина.

Такие прогулки совершались каждый день и ничуть не надоедали Мусе. Маленькая девочка ходила к Памятник-Пушкину, но однажды сам Памятник-Пушкина пришёл к Цветаевой. А случилось это так.

В дом Цветаевых, известных уважаемых людей, приходили интересные личности. И однажды пришёл сын А. С. Пушкина. Но маленькая Марина, обладающая даром запоминания предметов, а не людей, не запомнила его лица, а только звезду на груди. Так и осталось у неё в памяти, что приходил сын Памятник-Пушкина. «Но скоро и неопределённая принадлежность сына стёрлась: сын Памятник - Пушкина превратился в сам Памятник- Пушкина. К нам в гости приходил сам Памятник - Пушкина. И чем старше я становилась, тем более это во мне сознанием укреплялось: сын Пушкина - тем, что был сын Пушкина, был уже памятник. Двойной памятник его славы и его крови. Живой памятник. Так что сейчас, целую жизнь спустя, я спокойно могу сказать, что в наш трёхпрудный дом, в конце века, в одно холодное белое утро пришёл Памятник – Пушкина».

Памятник - Пушкина был для Марины и первой встречей с чёрным и белым. Цветаевой, выросшей среди античных статуй с их мраморной белизной, Памятник - Пушкина, отлитый из чугуна (а потому-чёрный), был вызовом против стандартности и обыденности. В эссе она вспоминает: «Памятник – Пушкина я любила за черноту, обратную белизне наших домашних богов. У тех глаза были совсем белые, а у Памятник - Пушкина – совсем чёрные, совсем полныеИ если бы мне потом совсем не сказали, что Пушкин негр, я бы знала, что Пушкин –негр». Белый Памятник – Пушкина уже бы не полюбился Цветаевой. Его чернота была для неё символом гения, в жилах которого течёт «чёрная» африканская кровь, но который от этого не перестаёт быть гением.

Так Цветаева оказалась перед выбором. С одной стороны - белые, древние, холодные античные статуи, сопровождающие её с самого рождения. А с другой - чёрный, одинокий, тёплый от африканского солнца Памятник - Пушкина А. М. Опекушина. Нужно было сделать выбор. И, конечно, она выбрала Памятник- Пушкина. Раз и навсегда выбрала «чёрное, а не белое: чёрную думу, чёрную долю, чёрную жизнь».

Но любовь к античности всё равно не исчезла в Цветаевой. В её произведениях много мифологических образов и реминисценций – она, возможно, была последним в России поэтом, для которого античная мифология оказалась необходимой и привычной духовной атмосферой.

Таким образом, можно сказать, что памятник Пушкина был первым Мусиным наставником, с которым она открывала и познавала мир: «Первый урок числа, первый урок масштаба, первый урок материала, первый урок иерархии, первый урок мысли и, главное, наглядное подтверждение всего моего последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных не сделаешь Пушкина». Эту идею неповторимости поэта Цветаева пронесла через всю жизнь. Она острее других чувствовала величие его гения и уникальность его личности, но выражая восхищение его творчеством, избегала подобострастия и высокомерия.

Своеобразное восприятие М. Цветаевой поэмы А. С. Пушкина «Цыганы»

Обычно, когда дети знакомятся с Пушкиным, они в первую очередь читают «Сказку о царе Салтане», « О мёртвой царевне и семи богатырях», «О золотом петушке» Но Марина Цветаева была не как все дети. Мало того, что с Пушкиным она познакомилась довольно рано, уже в возрасте пяти лет, так и первым её прочитанным произведением были «Цыганы». Странный выбор для ребёнка её возраста. Ведь и сегодня к этому произведению предлагают обратиться уже повзрослевшим читателям, школьникам 13 – 15 лет, у которых накоплен достаточный читательский опыт и уже есть представление о добре и зле, любви и ненависти, дружбе и предательстве, о справедливости, наконец. Быть может, «Цыганы» были первым произведением из «Собрания сочинений Пушкина», того самого синего тома, который хранился в Красной комнате, и поэтому Цветаева начала читать именно его. А может, ей понравилось название, и детское воображение начало рисовать удивительные картиныА ещё детское воображение поразили имена: «Таких имён я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и ещё – Старик». И опыта общения с цыганами у девочки не было. «Живых цыган я никогда не видела, но зато отродясь слышала «про цыганку, мою кормилицу», любившую золото, которая вырвала позолоченные серьги «из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет».

В эссе взрослая Цветаева комично рисует сцену, как пятилетний ребёнок рассказывает «Цыган» своим слушательницам, а те только и делают, что охают и ахают, переспрашивают юную рассказчицу с недоверием и недоумением, простодушно комментируя услышанное. Анна Саакянц в статье «Проза Марины Цветаевой»замечает: «Цветаевская проза имеет свои отличия. Это - как бы поэзия, подробно пересказанная самим автором». Это особенность не только писательницы, поэтессы Марины Цветаевой, это же и особенность юной читательницы, Муси Цветаевой. Делясь впечатлениями от прочитанного в «Цыганах», переполняемая захлестнувшими её чувствами, мыслями, Мусенька пытается пересказать слушательницам всё, о чём узнала со страниц пушкинской поэмы. Но ей, будущей поэтессе, сделать это крайне трудно. Ей проще говорить стихами. «Ну, был один молодой человек»,- так начинает девочка свой рассказ «про цыган. » – «Нет, был один старик, и у него была дочь. Нет, я лучше стихами скажу. Цыганы шумною толпою – по Бессарабии кочуют - Они сегодня над рекой – В шатрах изодранных ночуют- и так далее – без передышки и без серединных запятых». Если учесть, что девочка рассказывала наизусть, то можно сделать вывод, что любимые «Цыганы» были прочитаны ею не раз и не два

А ещё пушкинские «Цыганы» – это страстная, роковая любовь «молодого человека АЛЭКО»(так Цветаева произносит это удивительное имя) и дочери старика, которую «звали Земфира(грозно и громко) Земфира».

(Попутно заметим, что ещё одна удивительная особенность цветаевского мышления – воспринимать мир и героев не только через зрительный образ, но и через звук. Именно через звучание имён Алэко и Земфира («грозно и громко») поэтесса Цветаева передаёт детскую восторженность любимыми героями). Но «Цыганы» - это и страстная любовь юной читательницы к героям Пушкина. В эссе Цветаева замечает: «Но в конце концов любить и не говорить – разорваться». Так в жизнь пятилетней Мусеньки вошло «совсем новое слово – любовь. Как жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это – любовь. Я думала – у всех так, всегда – так».

Именно благодаря Пушкину и его «Цыганам» Цветаева впервые узнала о любви: «Пушкин меня заразил любовью. Словом любовь». Но уже в детском возрасте эта любовь была какая - то не такая: убежавший и невернувшийся кот, уезжающая Августина Ивановна, навсегда убранные в коробки парижские куклы – вот что было любовью. И выражалась она не через встречу и близость, а через разлуку и расставание. И, повзрослев, Цветаева ничуть не изменилась. Её любовь – всегда « поединок роковой», всегда спор, конфликт и чаще всего – разрыв. Сначала нужно было разлучиться, чтобы понять, что любишь.

Цветаева и Пугачёв

Цветаевская любовь непостижима и своеобразна. В некоторых людях она видела то, что не замечали другие, и именно за это – любила. И такой непостижимой, непонятной любовью был Пугачев. В эссе Цветаева, рассказывая, как в ещё раннем детстве полюбила пушкинского Пугачёва, признаётся: «Всё было в том, что я от природы любила волка, а не ягнёнка». Такова была уж её природа – любить наперекор. И далее: «Сказав волк, я назвала Вожатого. Назвав Вожатого – я назвала Пугачёва: волка, на этот раз ягнёнка пощадившего, волка, в тёмный лес ягнёнка поволокшего – любить».

Безусловно, ещё одним произведением, оказавшим огромное влияние на Цветаеву, была «Капитанская дочка». По мнению Цветаевой добро в повести воплощено в Пугачёве. Не в Гринёве, который по - барски снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупом, а в этом «недобром», «лихом» человеке, «страх – человеке» с чёрными весёлыми глазами, который про тулупчик не забыл. Пугачёв щедро расплатился с Гринёвым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по Цветаевой, этого мало: Пугачёв уже не хочет расставаться с Гриневым, обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела – а всё это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так среди моря крови, пролитой беспощадным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое добро.

В «Капитанской дочке» Цветаева любит одного Пугачёва. Всё остальное в повести оставляет её равнодушной – и комендант с Василисой Егоровной, и Маша, да, в общем, и сам Гринёв. Зато Пугачёвым она не перестаёт восхищаться – и его самокатной речью, и его глазами, и его бородой. Но больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачёве его бескорыстие и великодушие, чистота его сердечного влечения к Гринёву. Вот что делает Пугачёва самым живым, самым правдивым и самым романтическим героем.

Пушкин в «Капитанской дочке» поднял Пугачёва на «высокий помост» народного предания. Изобразив Пугачёва великодушным героем, он поступил не только как поэт, но и «как народ»: «он правду – исправилдал нам другого Пугачёва, своего Пугачёва, народного Пугачёва». Цветаева зорко разглядела, как уже не Гринёв, а сам Пушкин попал под чары Пугачёва, как он влюбился в Вожатого.

Цветаева размышляет над страницами «Евгения Онегина»

Вообще ЛЮБОВЬ – в бесконечно широком понимании – была главной темой творчества Цветаевой. В это слово она вкладывала безмерно много и не признавала синонимов. Любовь означала для неё отношение к миру, во всей многозначности и противоречивости – как мира, так и её чувств. Любовь в творчестве Цветаевой многолика. Дружба, материнство, снисхождение, презрение, ревность, гордыня, забвение – всё это её лики. Лики разные, но исход один: разлука. Любовь у Цветаевой изначально обречена на разлуку. Радость обречена на боль, счастье – на страдание.

Любовь = разлука

Радость боль

Счастье страдание

Эти формулы не могли возникнуть просто так. Что - то должно было повлиять на Цветаеву, чтобы она раз и навсегда обрекла себя на трагичную жизнь.

Это случилось в музыкальной школе Зограф - Плаксиной, в Мерзляковском переулке. Устроили публичный вечер. «Давали сцену из «Русалки», потом «Рогнеду» – и:

Теперь мы в сад перелетим,

Где встретилась Татьяна с ним

Татьяна и Онегин В первый раз увидев, Цветаева сразу влюбилась. Нет, не в Онегина, «а в Онегина и Татьяну (и, может быть в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». Но уже в семилетнем возрасте Цветаева знала, что это за любовь. Своим безошибочным детским чутьём Цветаева определила, что Онегин Татьяну не любит, зато Татьяна любит Онегина. Что у них не та любовь (взаимность), а ТА любовь (обречённая на разлуку). И вот сцена, в которой Татьяна и Онегин стоят в саду возле скамейки, а Онегин признаётся Татьяне в НЕЛЮБВИ, так запечатлелась в сознании ребёнка, что уже никакой другой любовной сцены для Цветаевой не существовало. В эссе Цветаева пишет: «Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь – обрекла ».

Образ Татьяны был предопределяющим: «Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда, - то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, это на моих глазах сделала. И если я потом, когда уходили (всегда – уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда Татьяна застыла статуей ».

Именно Татьяна была для Цветаевой главной любимой героиней романа. Но, несмотря на это, Цветаева не может согласиться с некоторыми её поступками. Когда уже в конце романа Татьяна сидит в зале, читает письмо Евгения Онегина и к ней приходит сам Онегин, Цветаева на месте Татьяны не стала бы, отвергнутая, признаваться: «Я вас люблю, к чему лукавить?» Нет! Душа поэта не позволила бы этого. Цветаева вся – в буре, вихреобразном движении, в действии и поступке, как и её поэзия. Любовные стихи Цветаевой резко противоречат всем традициям женской любовной лирики, в частности – поэзии цветаевской современницы Анны Ахматовой. Трудно представить себе большую противоположность – даже когда они пишут об одном и том же, например, о разлуке с любимым. Где у Ахматовой камерность, строгая гармония, как правило - тихая речь, почти молитвенный шёпот, там у Цветаевой - обращённость ко всему миру, резкие нарушения привычной гармонии, патетические восклицания, крик, «вопль вспоротого нутра». Впрочем, для полного выражения обуревавших её чувств Цветаевой не хватало даже её громкой, захлёбывающейся речи, и она горевала: «Безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств».

Надо заметить, что Татьяна ещё до Цветаевой повлияла на её мать М. А. Мейн. М. А. Мейн по велению отца вышла замуж за нелюбимого. «Моя мать выбрала самый тяжёлый жребий – вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюблённого в покойницу, - на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречиТак Татьяна не только на мою жизнь повлияла, но и на самый факт моей жизни: не было бы пушкинской Татьяны – не было бы меня».

Напомним, что Цветаева описывала в эссе события, которые ей особенно запомнились, легли в душу. Поэтому «Евгений Онегин» сводился для неё «к трём сценам: той свечи – той скамьи – того паркета. ». Именно этим сценам Цветаева придавала наибольшее значение и именно в них видела основную суть романа. Прочитав «Евгения Онегина» в семилетнем возрасте, Цветаева лучше других поняла его. В письме к Волошину от 18 апреля 1911 года Марина Цветаева писала: «Дети – не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно- верном!»

О чем бы ни писала Цветаева неизменным и главным действующим лицом всегда выступала она сама - поэт Марина Цветаева. Если она не была им в буквальном смысле, она незримо стояла за каждой написанной строкой, не оставляя для читателя самой возможности думать иначе, чем думала она, автор. Притом Цветаева отнюдь не навязывала читателю себя, как грубо и поверхностно писала об ее прозе эмигрантская критика,- она просто жила в каждом своем слове. Собранная воедино, лучшая проза Цветаевой создаёт впечатление большой масштабности, весомости, значимости. Мелочи как таковые у Цветаевой просто перестают существовать. Категоричность и субъективность придавали всей прозе Цветаевой сугубо лирический, личный, иногда интимный характер,- свойства, присущие ее стихотворным произведениям. Да, проза Цветаевой и была прежде всего прозой поэта, а порою - романтическим мифотворчеством.