Подрезова И.И., учитель русского языка и литературы

Золотарева А.В., учитель изобразительного искусства

Конспект интегрированного урока в рамках спецкурса

«Интерпретация текста при помощи видеом»

11 класс

Тема урока: Пространство и время в рассказе В.П.Астафьева «Капля» (интерпретация текста при помощи видеом)

Цели урока:

1. определить понятие хронотопа (пространства-времени) в рассказе В.Астафьева и выразить его в видеомах;
2. воспитывать целостный взгляд на мир, способность к самостоятельному философскому осмыслению и обобщению явлений действительности и искусства;

Задачи урока:

1. организовать исследовательскую деятельность обучающихся в работе с текстовым материалом; продолжить работу с литературоведческими терминами;

2. способствовать оригинальности и ассоциативности мышления, развитию образности и креативности;

1. учить обработке и анализу информации, умению пользоваться ресурсами Интернета и программой Photoshop.

Тип урока: интегрированный

Класс: 11

Оборудование: компьютер и проектор для презентации видеом, таблички с терминами, презентация «Тайга».

Термины: хронотоп (время-пространство) - единство пространственных и временных параметров, направленное на выражение художественного смысла; видеома - особый способ передачи информации, используемый для раскрытия внутренней сути явления с помощью графического знака или рисунка.

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездумный лик -
В ней есть душа…
Ф. Тютчев

Ход урока

ЛИТЕРАТУРА (18 минут)

1. Вступительное слово учителя литературы

Одной из важнейших категорий художественного произведения является художественное пространство-время. Единство пространственных и временных параметров называется хронотопом. Оно несет основную функцию, позволяет выявить универсальные представления писателя о бытии и человеке. Обращение к этой проблеме на нашем уроке поможет увидеть своеобразие художественного мира В.П. Астафьева. Рассмотрим рассказ В.П.Астафьева «Капля». Рассказ входит в сборник «Царь - рыба», и считается всеми исследователями главой философской. Образ капли многозначен, многогранен, и поэтому всегда вызывает множество смысловых и изобразительных ассоциаций. Цель нашего занятия - определить понятие хронотопа (времени-пространства) в рассказе В.Астафьева и выразить его в видеомах.

2. Работа с текстом

Определим художественное пространство произведения (читаются фрагменты текста):

«Я коротал время возле поселка, на галечном мысу, названном Карасинкой - хранились здесь цистерны с совхозным горючим, отсюда название…», «И вот мы катим по Енисею к незнакомой речке Опарихе», «мне чем-то с устья приглянулась Опариха, главный заман в том, что людей на ней не бывает - труднопроходимая речка», «сразу крутой поворот, ниже которого речка подмыла берег, навалила кустов смородины, шипицы, всякого гибника, две старые осины и большую ель. Место - лучше не придумать!», «мы углубились по Опарихе. Тайга темнела, кедрач подступил вплотную,местами почти смыкаясь над речкой. Вода делалась шумной, по обмыскам и от весны оставшимся проточинам росла непролазная смородина, зеленый дедюльник, пучки-борщевники с комом багрово-синей килы на вершине вот-вот собирались раскрыться светлыми зонтами. Возле притемненного зарослями ключа, в тени и холодке цвели последним накалом жарки, везде уже осыпавшиеся, зато марьины коренья были в самой поре, кукушкины слезки, венерины башмачки, грушанка - сердечная травка - цвели повсюду, и по логам, где долго лежал снег, приморились ветреницы, хохлатки».

Таким образом, мы видим, что художественное пространство рассказа - это Сибирь, побережье Енисея, река Опариха, тайга.

В чём особенность изображения тайги у Астафьева как художественного пространства? Ответить на этот вопрос вам поможет эпиграф к уроку - строки из стихотворения Ф.Тютчева (читается эпиграф). Учащиеся читают фрагменты из текста:

«В могучем завале, таком старом, вздыбленном, слоеном, что местами взошел на нем многородный ольховник, гнулся черемушник, клешнясто хватался за бревна, по-рачьи карабкался вверх узколистый краснотал и ник к воде смородинник. Речку испластало в клочья, из-под завала там и сям вылетали взъерошенные, скомканные потоки и поскорее сбегались вместе», «Хотя обдувья не было - так загустела тайга вокруг, по распадку угорело виляющей речки все же тянуло холодком, лица касалось едва ощутимое движение воздуха, скорее дыхание тайги, одурманенное доцветающей невдалеке черемухой, дудками дедюльников, марьиного корня и папоротников», «Нет, нельзя, пожалуй, назвать

туманами легкие, кисеей колышущиеся полосы. Это облегченное дыхание земли после парного дня, освобождение от давящей духоты, успокоение прохладой всего живого», «Лишь отблескивала в перекатах Опариха, катясь по пропаханной, вилючей бороздке к Енисею. Там она распластается по пологому берегу на рукава, проточины и обтрепанной метелкой станет почесывать бок грузного, силой налитого Енисея, несмело с ним заигрывая. Чуть приостановив себя на выдававшейся далеко белокаменной косе, взбурлив тяжелую воду, батюшко Енисей принимал в себя еще одну речушку, сплетал ее в клубок с другими светлыми речками, речушками…», «В глуби лесов угадывалось чье-то тайное дыхание, мягкие шаги. И в небе чудилось осмысленное, но тоже тайное движение облаков, а может быть, иных миров иль «ангелов крыла»…»

Каковы особенности мифологического пространства? (Пространство наполнено легендами, сказаниями; тайга живёт, дышит)

Какому другому пространству противопоставлена тайга?

(Пространству города - враждебному, воинственному миру)

Что является центром художественного пространства рассказа? (Капля росы:«На заостренном конце продолговатого ивового листа набухла, созрела крупная капля и, тяжелой силой налитая, замерла, боясь обрушить мир своим падением»).

Определим художественное время рассказа (читаются фрагменты текста):

«Дома, в городской квартире, закиснув у батареи парового отопления, мечтаешь: будет весна, лето, я убреду в лес и там увижу такое, переживу разэтакое... Все мы, русские люди, до старости остаемся в чем-то ребятишками, вечно ждем подарков, сказочек, чего-то необыкновенного, согревающего, даже прожигающего душу, покрытую окалиной грубости, но в середке незащищенную, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто ухитряется сохраняться в птенцовом пухе», «Так на фронте цепенел возле орудия боец с натянутым ремнем, ожидая голос команды, который сам по себе был только слабым человечьим голосом, но он повелевал страшной силой - огнем, в древности им обожествленным, затем обращенным в погибельный смерч. Когда-то с четверенек взнявшее человека до самого разумного из разумных существ, слово это сделалось его карающей десницей. «Огонь!» - не было и нет для меня среди известных мне слов слова ужасней и притягательней!», «…глядел на огонь, думал о больном брате, о подростке-сыне. Казались они мне малыми, всеми забытыми, спозаброшенными, нуждающимися в моей защите. Сын кончил девятый класс, был весь в костях, лопатки угловато оттопыривали куртку на спине, кожа на запястьях тонко натянута…», «Брат, хотя годами и мужик, двоих ребятишек нажил, всю тайгу и Енисей обшастал, Таймыра хватил, корпусом меньше моего сына-подростка. На шее позвонки орешками высыпали, руки в кистях тонкие, жидкие, спина осажена надсадой к крестцу, брюхо серпом, в крыльцах сутул, узок, но жилист…»

Таким образом, мы определили понятие «художественное время» - это воспоминания автора о войне - прошлое; настоящее - забота о сыне, брате; будущее - размышления о мире).

Почему именно время ночи выбрано автором для философского осмысления жизни?

(Именно ночью возникают размышления о смерти, о бренности жизни, о смысле жизни; ночью открывается герою истинная сущность тайги)

Что является центром художественного времени? (Капля росы: в одном миге сливаются прошлое, настоящее и будущее)

Художественное время, характеризующее таёжное пространство, названо у Астафьева вечностью. Обратимся к понятию хронотопа (термин).

Что представляет собой хронотоп в рассказе В.П. Астафьева и в чём его идея? (Хронотоп - тайга - вечность, идея противостояния природы и цивилизации).

Проанализировав рассказ В.П.Астафьева, видим, что именно капля росы воплощает в себе данный хронотоп. Мы рассмотрели понятие хронотопа на примере словесного анализа. Можно ли представить это понятие с помощью современных изобразительных средств?

ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО (5 минут)

3. Учитель изобразительного искусства

Представить понятие хронотопа тайга - вечность с помощью современных изобразительных средств возможно. Ночная тайга насыщена временем: прошлым, настоящим и будущим. Хронотоп материализует время в пространстве и является центром изобразительной конкретизации. Сюжетные события в нём обрастают плотью, наполняются эмоционально-чувственными переживаниями. Перед вами ставится задача: представить наглядно-изобразительное воплощение хронотопа. Так как центром художественного пространства произведения является капля, именно её образ будем воплощать в композиции. Используя современные технологии (компьютерную графику) и выразительные средства композиции (цвет, ритм, контраст), изобразим понятие хронотопа тайга-вечность.

Вы провели предварительную подготовку: собрали ассоциативный зрительный ряд из объектов, предметов, которые будете использовать в воплощении хронотопа в программе Adobe Photoshop. Благодаря этой программе, вы создадите хронотоп в технике коллажа.

Что представляет собой техника коллажа? (Наложение и проникновение пространственных и временных слоёв, трансформация объектов)

Ваша задача осложняется тем, что необходимо наполнить пространство капли философским содержимым, смысловые ассоциации перевести в зрительные образы.

На работу отводится 13 минут. Во время работы показывается презентация «Тайга», звучит музыка.

4. Защита работ (8 минут)

1. Видеома № 1

Большую часть пространства занимает пейзаж (выбран фон озера), так как в произведении основное художественное пространство рассказа - это природа. Внутри капли изображены пики небоскрёбов - символы цивилизации, урбанизации, уничтожающей природу. Пики уходят в пустоту серого неба, символизируя бездуховность, враждебность города по сравнению с гармонией природы. Внутри капли преобладают серые тона, контрастируя с яркостью пейзажа. Природа доминирует над тем, что искусственно создано человеком, т.е. духовность доминирует над бездуховностью.

2. Видеома № 2

Фон видеомы - разрушенный войной город и тени самолёта на воде (серая гамма). Это связано с воспоминаниями главного героя о Великой Отечественной войне. Внутри капли фон - тайга, образ, противостоящий человеческой жестокости. На фоне тайги изображено дерево - символ рода, семьи. Дерево - это будущие поколения: сын героя, брат. В этом символе запечатлены все переживания персонажа о будущем своих родных, надежда на счастливую жизнь потомков. В произведении, как и в видеоме, капля является символом природы, гармонии, но в то же время связующим звеном с воспоминаниями героя.

3. Видеома № 3

На нашей видеоме капля изображена на фоне земного шара. Сидя у костра, главный герой думает не только о своей жизни, но и о жизнях других людей, всего человечества в целом. Внутри капли - огонь, издавна имеющий мифологическое значение. Огонь - это свет, защита от злых сил. Свет костра навевает воспоминания, размышления о детях: «Дети - это счастье, дети - это свет в окошке». Образ ребёнка в видеоме - это символ будущего и надежд, которые родители возлагают на своё дитя. Центральный объект в видеоме - это тайга. Тайга - это вечность, здесь разворачиваются события настоящего, прошлого и будущего. Тайга - это живое существо. Капля росы олицетворяет хрупкость таёжного мира, который пытается освоить человек.

4. Видеома № 4

Фоном нашей видеомы стал город, показывающий его противостояние с живой природой, тайгой. Изображены только здания: город - мир, сотворённый человеком. Человек создал город и пытается покорить тайгу, но она всё равно остаётся непознанным, таинственным, неизведанным пространством. Наша капля соединяет в себе пространственные временные образы. Ночь - время для размышления. Тайга - место для рыбалки, охоты. Автор размышляет о прошлом (образы солдат на войне), будущем (образы детей). Философский смысл нашей капли - вечность тайги на фоне искусственно созданного города.

5. Видеома № 5

На видеоме изображена капля на фоне космоса. Тайга - это олицетворение мощи природы, безграничности пространства, бесконечности космоса. Тайга - это кусочек нашего мира, неизведанный, загадочный, непостижимый. Ангел, изображённый на фоне тайги - это символ хранителя, защитника природных богатств. Подобно матери, защищающей своё дитя, ангел парит над тайгой, защищая всех её обитателей. Кроме того, в образе ангела-хранителя выступает и автор, который переживает за своего сына и заботится о брате.

6. Видеома № 6

На нашей видеоме мы изобразили все тайны тайги. В рассказе В.Астафьева тайга - это пространство мифологическое, оно наполнено фантастическими образами. Капля отражает все скрытые, на первый взгляд, образы. Пегас символизирует мифологическое пространство тайги, её тайны. Маска - противоречивость: красота таёжных пейзажей и страх перед неизведанными тайнами ночной тайги. Игральный кубик - хитросплетения судьбы. Все символы изображены на фоне прекрасного цветка, хрупкого, ещё не тронутого человеком, олицетворяющего неповторимую красоту таёжного пространства.

7. Видеома № 7

Моя видеома имеет свой, особый смысл. Фон, на котором расположена капля, - это война, смерть, ужас, многочисленные разрушения, то, что творит человек своими руками. Мы хотим жить в мире и гармонии, так почему разрушаем всё своими руками? Миру хаоса и разрушения противостоит маленькая капля росы. В ней я воплотила всё самое ценное: чудо - маленький ребёнок, наша надежда и будущее. Ребёнок изображён на фоне цветущей сакуры - символа жизни. Её нежность и красота напоминают о хрупкости человеческой жизни. Каждая капля - это отдельная человеческая жизнь.

8. Видеома №8.

Свою видеому мы изобразили на фоне ночи, загадочной, таинственной, вызывающей на размышления о вечном. Таинственность и страх перед непостижимым символизирует чёрная пантера. Необычный образ для тайги, но именно он воплощает сказочность тайги, её живую противоречивую душу. Это мистическое существо, наполненное легендами и преданиями. Также на видеоме мы изобразили хрупкий, нежный цветок, символизирующий всю гармонию и красоту природного мира.

5. Итоговое слово учителя литературы (1 минута)

Много ли может вместить в себя маленькая капля росы? Оказывается, да. Капля росы - это воплощение мощи природы и хрупкости мира, жизни человека и бесконечности космоса, тревоги и радости. И так будет вечно.

Сборник новелл о просторах великой сибирской реки, бескрайней тайге, голубизне и шири поднебесья, которая в малой капле и цветке, что дерзко вышел навстречу холодным ветрам и ждет солнца. Рассказ о таких чудесах природы не может не увлечь всякого, кому не чужда красота родного края, кто ощущает себя частью природы и этой красоты, способен чувствовать радость и биение жизни даже в капле и цветке. Не стала исключением и я, возможно, потому, что природа края, описываемого в книге Астафьева, очень близка мне, так как там находится не только родина писателя, но и моя, оставшаяся в памяти самой близкой и прекрасной.

Сборник состоит из двенадцати новелл, каждая из которых по-своему отображает главную мысль Астафьева: единство человека и природы. В поставлено множество важных проблем: философских, нравственных, экологических и социальных. Так, например, в новелле автором была затронута важная философская проблема, которую Астафьев формулирует в рассуждениях о капле, замершей на. Капля у автора повествования - это отдельная человеческая жизнь. И продолжение существования каждой капли заключается в слиянии её с другими, в образовании потока-реки жизни. Чрезвычайно важны здесь и размышления рассказчика о детях, в которых продолжаются наши краткие радости и благотворные печали, наша жизнь. Астафьев утверждает, что жизнь человека не прекращается, не исчезает, а продолжается в наших детях и делах. Смерти нет, и в мире ничто не проходит бесследно - вот основная мысль, выраженная писателем в.

В книге есть новелла с таким же названием. Видимо, автор придает ей особое значение, поэтому мне хотелось бы подробнее остановиться именно на ней. Игнатьич - главный герой новеллы. Этого человека уважают односельчане за то, что он всегда рад помочь советом и делом, за сноровку в ловле рыбы, за ум и сметливость. Это самый зажиточный человек в селе, все делает и разумно. Нередко он помогает людям, но в его поступках нет искренности. Не складываются у героя новеллы добрые отношения и со своим братом. В селе Игнатьич известен как самый удачливый и умелый рыбак. Чувствуется, что он в избытке обладает рыбацким чутьем, опытом предков и собственным, обретенным за долгие годы. Свои навыки Игнатьич часто использует во вред природе и людям, так как занимается браконьерством. Истребляя рыбу без счета, нанося природным богатствам реки непоправимый урон, главный герой новеллы сознает незаконность и неблаговидность своих поступков, боится, который может его постигнуть, если браконьера в темноте подкараулит лодка рыбнадзора. Заставляла же Игнатьича ловить рыбы больше, чем ему было нужно, жадность, жажда наживы любой ценой. Это и сыграло для него роковую роль при встрече с царь-рыбой. Астафьев очень ярко описывает её: рыба походила на, .

И вот мы катим по Енисею к незнакомой речке Опарихе. Мотор у братана
древний, стационарный, бренчит громко, коптит вонько, мчится "семь верст в
неделю, и только кустики мелькают". Опять же, нет худа без добра и добра без
худа - насмотришься на реку, братца с приятелем наслушаешься. Зовут они себя
хануриками, и слово это звуком ли, боком ли каким подходило к ним,
укладывалось, будто кирпич в печной кладке.
Аким сидел за рулем - в болотных сапогах, в телогрейке нараспашку,
кепчонку на нос насунул, мокрую сигаретку сосал. Коля тоже в сапогах, в
телогрейке и все в той же вечной своей кепчонке-восьмиклинке, которая от
пота, дыма и дождей, ее мочивших, сделалась земляного цвета. Под телогрейкой
у Коли пиджачишко, бязевая рубаха - привычка охотников и рыбаков: на реке, в
тайге, в лодке быть "собранным" - плотно одетым в любое время года...

Все мы заторопились разматывать удочки, наживлять червей, и через

минуту я услышал бульканье, шлепоток и увидел, как от упавшей с берега

осинки сын поднимает ярко взблескивающего на свету хариуса. Все во мне

обмерло: берег крутой, опутанный кустами, сын никогда еще не ловил такого

крупного хариуса, хотя спец он по ним и немалый. Он поднял рыбину над водой,

но, привыкший рыбачить на стойкую бамбуковую удочку, позабыл, что в руках у

него сырой черемуховый покон, - рыбина разгулялась на леске, ударилась о

куст и оборвалась в воду. Очумело выкинувшись наверх, хариус хлопнул

сиреневым хвостом по воде и был таков!

Виктор Петрович Астафьев
сайт/user/ermolick09/file/794274

ПРОШУ добавить следующий отрывок из этого рассказа...

Я подладил костер. Он вспыхнул на минуту и тут же унялся. Дым откачнуло
к воде, туда же загнуло яркий гребень огонька. Придвинувшись к костру, я
вытянул руки, сжимал и разжимал пальцы, будто срывал лепестки с громадного
сибирского жарка. Руки, особенно левая, занемели, по плечу и ниже его
холодным пластом лежала вкрадчивая боль - сказывалось долгое городское
сидение - и такая сразу нагрузка да вчерашняя духотища.
Серебристым харюзком мелькнул в вершинах леса месяц, задел за острие
высокой ели и без всплеска сорвался в уремную гущу. Сеево звезд на небе
сгустилось, потемнела речка, и тени дерев, объявившиеся было при месяце,
опять исчезли. Лишь отблескивала в перекатах Опариха, катясь по пропаханной,
вилючей бороздке к Енисею. Там она распластается по пологому берегу на
рукава, проточины и обтрепанной метелкой станет почесывать бок грузного,
силой налитого Енисея, несмело с ним заигрывая. Чуть приостановив себя на
выдававшейся далеко белокаменной косе, взбурлив тяжелую воду, батюшко Енисей
принимал в себя еще одну речушку, сплетал ее в клубок с другими светлыми
речками, речушками, которые сотни и тысячи верст бегут к нему, встревоженные
непокоем, чтобы капля по капле наполнять молодой силой вечное движение.
Казалось, тише, чем было, и быть уже не могло, но не слухом, не телом,
а душою природы, присутствующей и во мне, я почувствовал вершину тишины,
младенчески пульсирующее темечко нарождающегося дня - настал тот краткий
миг, когда над миром парил лишь божий дух един, как рекли в старину.
На заостренном конце продолговатого ивового листа набухла, созрела
крупная капля и, тяжелой силой налитая, замерла, боясь обрушить мир своим
падением.
И я замер...

Таким образом, в «Последнем поклоне» В. П. Астафьева повествование «отдано» рассказчику, и уже этот образ наделен конкретными личностными чертами: мы знаем его возраст, имеем представление о его внешности и характере. Более того, образ рассказчика здесь раскрывается «изнутри», в особенностях его манеры выражения, в оценках, в точке видения. Именно поэтому в ряде случаев мы наблюдаем четко выраженный прием субъективации авторского повествования - несобственно прямую речь. Например: «...Я выпрямил ногу, хрустит в ней, пощелкивает, но ничего, не больно. Ведь когда не надо, так болят. Прикинуться, что ли? А штаны? Кто и за что купит мне штаны? Штаны с карманом, новые и уже без лямок, и даже с ремешком!» («Монах в новых штанах»). Местоимения и формы лица здесь употребляются и в авторском повествовании, и в то же время вводятся лексические и синтаксические особенности языка персонажа, оценки с позиции персонажа.
Конечно, наряду с указанным приемом субъективации авторского повествования В. П. Астафьев часто прибегает и к такой форме, как прямая речь. Примеры словесных и композиционных приемов в произведениях писателя могут быть продолжены. В завершение отметим, что в художественном произведении языковые явления существуют не сами по себе, а определяются образом автора и его «речевым порождением» - образом рассказчика.
1 Бахтин М М Проблемы поэтики Достоевского. - М., 1979; Виноградов В. В. Избранные труды. О языке художественной прозы - М., 1980, Горшков А. И Русская стилистика - М., 2001.

Концептосфера писателя
(на материале заглавий художественных
и публицистических текстов В. П. Астафьева)

Исследования концептосферы творческой личности относятся к числу наиболее актуальных задач современной антрополингвистики. Как известно, под концептом понимается система представлений и идей, пронизанная личностным началом, субъективным видением мира. Концепт имеет полевую структуру, его значение включает в себя семантику лексических единиц, принадлежащих к определенному лексико-семантическому полю (Долинин, Романова, Сергеев и др.)1. Совокупность концептов, которые всегда выражаются в слове, составляет концептосферу. Важность ее изучения возрастает, если речь идет о концептосфере писателя, запечатлевшего в своих произведениях особенности национального характера и мировидения. К таковым, безусловно, относится один из крупнейших представителей русской литературы второй половины XX в. В. П. Астафьев. Лингвистический анализ концептосферы Астафьева может послужить источником глубоких знаний о его мировоззрении и эстетике. В настоящей статье эта задача частично решается на материале заглавий художественных и публицистических текстов писателя.
Нами проанализировано 462 заглавия2, большинство из которых «выносят на поверхность текста» концептуально значимые смыслы. В частности, четко выявляется группа заглавий, эксплицирующих концепты жизнь, судьба, память, печаль, вера. В количественном отношении преобладают заглавия, тяготеющие к семантическому полю жизнь. В эпицентре этого поля - заглавия, содержащие семы жизнь, жить, живой: «Любовь к жизни», «Гимн жизни», «Так хочется жить», «Сопричастность ко всему живому», «Жить честно и много работать».
Ядро семантического поля жизнь включает заглавия, связанные с идеей человека и живой природы. Примечательно в этой связи заглавие статьи «Река, как жизнь, жизнь, как река». На страницах астафьевских книг - вся живая природа: царство зверей и прекрасных птиц, цветов и трав. Заглавия: зоо-семизмы («Царь-рыба», «Тихая птица», «Пролетный гусь», «Старая лошадь», «Бедный зверь», «Глухарь» и др.); биосемизмы («Родные березы», «Стародуб», «Марьины коренья», «Дикий лук» и др.), геосемизмы («Летняя гроза», «Дождик», «Капля» и др.) - занимают значительное место в творчестве В. П. Астафьева и весьма значимы для постижения картины мира писателя. Обратим внимание на одну характерную деталь: значительную долю среди таких заглавий составляют слова - деминутивы, имеющие ласкательное стилистическое значение: «Ягодка», «Травинка», «Елочка», «Ельчик-бельчик», «Гнездышко», «Таймень и мышка», «Дятлята», «Стрижонок Скрип» и др.
Заглавия-антропонимы также органично включаются в центральную зону семантического поля жизнь. В заглавиях Астафьева «прочитываются» имена близких ему художественных натур: «Есенина поют», «Гоголевский тип», «О Гоголе», «Во что верил Гоголь», «О Константине Воробьеве», «Пушкин не даст нам сбиться с пути», «Имя Толстого свято». В заглавия и подзаголовки писатель выносит свое отношение к творческим людям: «Мудрое дарование (о писателе С. Залыгине)», «О моем руге (Е. И. Носове)», «Яростно и ярко (о книге К. Воробьева «Убиты под Москвой»)».
Заглавия произведений В. П. Астафьева служат особыми метками в пространстве искусства. По ним можно судить о художественных пристрастиях писателя. В заглавия выносятся музыкальные термины, названия музыкальных произведений и жанров, музыкальных инструментов: «Шопениана», «Аве Мария», «Щелкунчик», «Мелодия», «Последняя народная симфония», «Сгорит божественная скрипка», «Русская мелодия», «Ария Каварадосси», «Обертон», «Песня добра и света» и др. Иногда в заглавие выносится целая строчка из песни или романса: «Ах, ты ноченька», «Миленький ты мой», «Вам не понять моей печали» и др.
В заглавиях, содержащих песенные цитаты, эксплицируются основные концепты, образующие внутренний мир писателя. В них всегда наложение смыслов. Они служат первым и последним звеном в цепи ассоциаций автора. Эти заглавия удваиваются, утраиваются в тексте. При этом песенная цитата занимает сразу три сильные позиции: позицию заголовка, кульминации и конца, как бы окольцовывая текст. Пронизывающие текст заглавия помогают автору подняться до глубоких философских обобщений, как это сделано в рассказе «Вам не понять моей печали». Произведение заканчивается размышлениями автора об одном из грустных и светлых чувств: «Ну, а насчет печали. Что ж ты с нею сделаешь? Она - часть нас самих, она - тихий свет сердца человеческого. Не все его видят и слышат, но я-то слышу твою печаль, дорогой мой соловей, в этом мире одиноких и горьких людей. И ты мою слышишь. Разве этого мало?»
С печалью у В. П. Астафьева тесно связан концепт память. Наиболее ярко это проявляется в повествовании в рассказах «Последний поклон». Отблеск светлой печали освещает заглавия произведений, посвященных воспоминаниям о детстве, о первой любви («Страницы детства», «Вечерние раздумья», «Плач о несбывшейся любви» и др.).
Безусловен интерес В. П. Астафьева к вечным идейно-нравственным темам («Счастье», «Мечта», «Искушение» и др.). Целый ряд заглавий связан с концептом «вера». При этом писатель, человек искренне верующий, прибегает к приему библейской аллюзии и даже цитат из Священного Писания, которые служат ему заглавиями художественных и публицистических произведений: «Ангел-хранитель», «Божий промысел», «Притча», «Не убий!», «Хлеб наш насущный», «Помолимся! (Ответы на анкету ко Дню Победы)», «Молитва о хлебе». С тревогой всматриваясь в настоящее и будущее своего родного села, всей огромной страны, размышляя о ее «неотмолимых бедах» и «непроглядных судьбах», писатель все-таки надеется на чудо, на Божью помощь, которая спасет, очистит от скверны человеческую душу. «Последний поклон» завершается словами мольбы и надежды: «Вот на вере в чудо, способное затушить пожар, успокоить мертвых во гробе и обнадежить живых, я и закончу эту книгу, сказав в заключение от имени своего и вашего. Боже праведный, подаривший нам этот мир и жизнь нашу, спаси и сохрани нас!»
Заканчивая эту статью, в которой лишь намечены пути решения большой и важной научной темы, напомню читателю высказывание Ивана Ильина: «Чтобы быть и бороться, стоять и любить, нам необходимо верить в то, что не иссякли благие силы русского народа, что не оскудели в нем Божии дары, что по-прежнему, лишь на поверхности омраченное, живет в нем его исконное благовосприятие, что это омрачение пройдет и духовные силы воскреснут. Те из нас, которые лишатся этой веры, утратят цель и смысл национальной борьбы и отпадут, как засохшие листья. Они перестанут видеть Россию в Боге и любить ее духом, а это значит, что они ее потеряют»3. Астафьев увидел Россию в Боге, воспринял ее сердцем, а потому он был, есть и будет большим русским писателем.

1 См.: Долинин К. А. Интерпретация текста: Учеб. пособие для студентов. - М., 1985; Романова Т. В. Интерпретация концептуальной структуры текста через концепт-название (В. П. Астафьев. «Вечерние раздумья») // Астафьевский сборник: Материалы Первых Астафьевских чтений в Красноярске. - Красноярск, 2005; Сергеева Е. В. Проблема интерпретации термина «концепт» в современной лингвистике // Русистика: лингвистическая парадигма конца XX в. - СПб., 1998.
2 Виктор Петрович Астафьев (к 75-летию со дня рождения): Библиографический указатель / Сост. Н. Я. Сакова, В. Ф. Фабер и др. - Красноярск, 1999.
3 Ильин И. А. Почему мы верим в Россию // Литературная газета. 2003. № 9.

Виктор Астафьев - критик

В отечественной словесности привычно, когда писатель представлен в литературном процессе не только художественными произведениями, но и сентенциями о произведениях предшественников и современников, равно как и о литературном процессе вообще. Вот почему почти у каждого классика русской литературы XIX в. и начала XX в. (по крайней мере - из числа прозаиков) есть или мог быть том: имярек о литературе. Современных мастеров, воспринимающих бытие слова столь же рачительно и широко, гораздо меньше. Но герой наших чтений - как раз из числа этих немногих.
Из чего мог бы составиться этот том (пока гипотетический) -«Виктор Астафьев как литературный критик»? Из статей писателя, предисловий и послесловий, врезок, что сопровождали публикации молодых авторов, выступлений на разных писательских мероприятиях, а также суждений, высказанных в многочисленных интервью и письмах. (Не забывая о своем журналистском прошлом, Виктор Петрович нередко и порой даже охотно беседовал с газетчиками, а эпистолярная его проза если не по объему, то по интересное вполне сопоставима с его «просто» прозой.)
Да, для Астафьева критическая деятельность не была чем-то маргинальным, факультативным. Ему было присуще на редкость внимательное отношение к критике и критикам. И хотя, подобно многим коллегам, он тоже произнес немало нелестных слов по адресу отдельных зоилов (особенно - женского пола), совсем другие слова находил Виктор Петрович для таких критиков, как Н. Яновский, В. Лакшин, И. Дедков. Более того, не просто материалом своего творчества, но именно прямыми и развернутыми - на книги развернутыми! - размышлениями он восславил двух мастеров критического цеха: старшего по отношению к себе - Александра Николаевича Макарова («Когда его не стало, я понял, что вторично осиротел в своей жизни...») и младшего - Валентина Яковлевича Курбатова (речь идет о книгах «Зрячий посох» и «Крест бесконечный»). Астафьев в полной мере сознавал необходимость и важность критики как литературного и общественного института, равно как и понимал все осложненные идеологическими обстоятельствами условия бытования этого института в советскую эпоху.
Если же обратиться к собственно критическим высказываниям самого Астафьева, то, на мой взгляд, он заставил говорить о себе как самостоятельно мыслящем художнике раньше, чем своей прозой, именно критической публикацией. Я имею в виду его статью «Нет, алмазы на дороге не валяются» (Урал, 1962, № 11), полемический характер которой обозначен уже ее названием. Примечательно, что сюжет статьи основывается на сопоставлении собственно литературных реалий с их восприятием в критике. Отмечу и то, что данная публикация обнаруживала завидную широту читательского кругозора -качество, для критика обязательное, но критиками не всегда выказываемое, а уж в статьях прозаиков и поэтов встречающееся и того реже. Названная публикация - и это уже не раз отмечалось историками литературы - стала принципиальной и программной для автора. Писатель настаивал на необходимости одолевать свою внутреннюю робость и говорить все, что думаешь и хочешь сказать. Этому посылу Астафьев и следовал как в прозаических своих работах, так и в критических.
Прозаик Астафьев - это (воспользуемся первоначальным названием одной из книг о нем) жизнь на миру. В том числе и на миру литературном. Интерес к разнообразию человеческому естественно обнаруживал себя и в жадном внимании к многообразию художественному, творческому. В этом любопытстве к миру, к тому, кто как живет и кто как пишет, сказывалось, конечно, стремление преодолеть свою недообразованность, и когда он говорил о себе: «Я - неуч», - в том не было кокетства - недаром он в свое время заслужил репутацию самого читающего слушателя Высших литературных курсов. Но главное, что здесь проявлялось, - это желание убедиться в жизнеспособности писательского слова и жизненеобходимости литературы.
Он говорил, что плохо знает иностранную литературу, однако спектр имен, на которые он ссылается по разным поводам, весьма широк, и наряду с хрестоматийными назывались и Хуан Рамон Хименес, и Уолтер Мэккин, и Лальтон Трамбо, чей роман «Джонни получил винтовку» Астафьев отметил отдельной рецензией (Литературное обозрение, 1989, № 1), а перед этим помогал публикации перевода этой антивоенной книги, которая немало повлияла на фронтовую прозу самого Астафьева, подобно тому, как на «Пастуха и пастушку» его подвигла книга Прево «Манон Леско», а толчок для «Печального детектива» дали «Португальские письма» Гийерага. Писателю был чужд провинциализм не только внутрироссийский (так сказать, областной, губернский), но и провинциализм, притворяющийся патриотизмом.
И провинциализм цеховой, жанровый был ему чужд. Будучи прозаиком, он замечательно знал поэзию и пропагандировал ее. В частности, авторитетом своего имени он содействовал укреплению репутации хороших, но не самых известных в России поэтов - таких как Алексей Решетов или Аркадий Кутилов, Лира Абдуллина или Михаил Воронецкий. Особо значимыми в этом отношении выглядят две его инициативы: издание вместе с Р. Солнцевым сборника «Час России», где одним стихотворением представлены 264 нестоличных автора, и выпуск книжной серии «Поэты свинцового века», куда вошли сборники Ивана Ерошина, Анны Барковой и др. При этом его всегда волновала тайна мастерства. Как возникает магия слова? Из чего рождается поэзия? В силу каких особенностей текста из него произрастает красота? Об эстетическом и таинственном мы, говоря о стихах, часто забываем -Астафьев не уставал напоминать об этом. Но не только к поэтам он был так бережно внимателен: добрые слова он сказал о таких, к примеру, прозаиках, как уральцы Михаил Голубков и Климентий Борисов, сибиряк Михаил Успенский, норильчанин Виктор Самуилов.
В своих характеристиках и оценках он, вместе с тем, был взыскателен и суров. Так, он не терпел «блатятины» (в чем, к слову, был солидарен с В. Шаламовым) и потому сдержанно говорил о Есенине, категорично отзывался о Высоцком, еще более резко - о Розенбауме. Не принимал он и книгу Вен. Ерофеева «Москва - Петушки». А вот примечательный своей взвешенностью отзыв о Викторе Ерофееве: «Когда Ерофеев пишет статью - там (речь идет о сборнике «Русские цветы зла». -Л. Б.) статья замечательная предваряет, грамотная, толковая, рассуждение логическое - выходит хорошо. А сам по себе он пишет плохо. И его сподвижники тоже безумно плохо пишут». Не льстил он и читательской аудитории: «...наш сильно расхваленный читатель часто не в силах отличить хорошее произведение от плохого, и на такой эстетической беспомощности его вкуса спекулируют разного рода халтурщики от литературы». Или о том же самом - в другом месте: «Лучшего читателя у нас сколько было в 1913 году, столько и осталось».
О масштабе восприятия и высоте астафьевских требований свидетельствует такое его высказывание: «Даже Булгаков - только четвертинка Достоевского. А Руси Гоголевской все равно нет». Можно было бы сослаться как на примеры точности и независимости характеристик и на суждения писателя о «Белых одеждах» В. Дудинцева или «Касьяне Остудном» И. Акулова.
Он умел формулировать емко и выразительно. Показательны его определения «комфортабельной литературы» или «писателей одной книги». Или такая вот лаконичная характеристика: «В сегодняшнем литературном потоке почти нет сопротивления материалу». При этом интонация его строк всегда оставалась личностной. Вот почему слово Астафьева-критика побуждало к нему прислушиваться.

О. П . Кадочников

Правдоискательство - аксиологическое
ядро художественной эволюции творчества
Виктора Астафьева

В сложное время кризиса политической, экономической и духовной жизни России особая судьба выпала литературе и искусству. «Вспомним мысль Герцена: народ, лишенный трибуны свободного слова, использует литературу в качестве такой трибуны. Она стала формой выражения всех без исключения сфер общественного сознания - философии, политики, экономики, социологии. Писатель оказался важнейшей фигурой, формирующей общественное сознание и национальную ментальность. Он принял на себя право бичевать недостатки и просвещать сердца соотечественников, указывать путь к истине, быть «зрящим посохом» народа. Это означало, что литература стала особой формой религии, а писатель - проповедником. Литература подменила собою Церковь...»*. Нельзя не согласиться с таким социо-философским заключением литературоведа М. Голубкова о месте писателя в литературе советского периода.
Сегодня появилась необходимость в целом осмыслить жизнь Виктора Петровича Астафьева и его творчество, которое представляет собой крупное явление современного литературного процесса, дать анализ ранее не исследованному, расставить верные акценты.
Творчество Астафьева - онтологически целостное явление, сплав, в основе которого лежит мировоззренческая эволюция, освоившая метафизическую образность детства с устойчивой христианской религиозностью, идущей в первую очередь от бабушки Екатерины Петровны. И это архетипное начало его сознания не надо переименовывать в натурфилософские искания - они неглубоки, прочитываются в основном на тематическом уровне, на уровне «гостевой культуры» на мощном родовом пласте народной ментальное. Этот пласт вбирает национальный народный максимализм, помноженный на религиозные нравственно-этические мотивы правдоискательства и подкрепленный аввакумовои традицией в русской литературе. Это следование путем Правды в непростые годы идеологических догм, путь по затесям, сделанным народным сознанием на основе его традиций, веры, нравственности, ошибок и надежд.
Это, конечно, и периферия заблуждений, комплексов; есть в этом сплаве и жесткая «зашлакованность» комплексами сиротства и безотцовщины, имевшими в советский период едва ли не культовый характер кодекса поведения.
Наконец - война! Война - как главное событие в жизни Астафьева, определившее понятие и характер самой жизни писателя, главные темы и мотивы в его творчестве. И отнявшая у писателя чистый дар лирика или новеллиста, ремарковскую маргинальность. Война стала испытанием проверенных жизненными невзгодами на величие подвига и низость ежедневного умирания солдат. Война дала потерянное поколение - ставшее остатками возрастных поколений, не нашедших в мирной жизни того смысла жизни, той великой цены жизни, которые были на войне. Война - это необычайно концентрированный опыт, о котором Э. Хемингуэй писал как о бесценной возможности познавать человека на войне в течение трех дней как за три года в мирное время. Опыта войны Астафьеву хватило на всю творческую биографию. Он стал золотой жилой и нитью Ариадны для писателя.
Для художника, у которого определяющим поэтику произведения стал образ автора, понимание его мировоззренческой позиции - ключ к освоению целостности.
«Несомненно, что стремление автора к прямому выражению мыслей, интонации страстной проповеди, открытого предостережения, вызванные остротой и сложностью стоящих перед обществом проблем, являются одной из характерных особенностей литературы последних десятилетий», - говорит о творчестве В. Астафьева литературовед Л. А. Трубина2.
Максимализм честности, правды, носящей мистико-религиозный старообрядческий характер, когда всё вокруг изменчиво и непринципиально, вера в высшую добродетель, органически соединенная с народным сознанием, стали основами творческой натуры писателя. Начало писательской деятельности совпадает с завершением формирования аксиологической картины мира. Писатель успевает опубликовать несколько ранних произведений, где очевиден подражательный характер прозы, но они не станут этапными в его творчестве. Позднее в повести «Веселый солдат» он отзовется о них нелестно, как о книгах, в которых он отоврался за всю жизнь и на которых был завершен этап писать не по правде.
Правда мифологизируется писателем. Одновременно правда из категории этической, нравственно-философской становится категорией эстетической. Правда - критерий истины. За границами истинности начинается неправда. Она, неправда, оказывается не только за пределами нравственно-этического, но и эстетического. Отбор художественного материала начинается с такой точки зрения, где правда видна максимально. Автор отбирает материал, автор создает образ автора, автор выбирает героя, автор располагается среди персонажей и, если необходимо, становится второстепенным персонажем или покидает сюжетное пространство.
«...Произведение есть нечто большее, чем механическая сумма составляющих его компонентов. Оно является органической целостностью, в которой дух выполняет роль связующей элементы субстанции. Эстетический объект, актуализируя в себе дух, свет, обретает онтологический статус. Произведение таким образом едино со своим предметом... Отсюда слово должно быть предметным, первозданным, единым с реальностью, которую оно представляем. Такое единство мировосприятия, «обнаружения обшей природы всех явлений» дают понимание абсолютных, метафизических ценностей, религиозный опыт, Бог3.
«...Романист в своем творении должен выражать веру во что-то и даже владеть миром, чтобы вернуть землю тем, кто живет мужественно и с любовью. Романист выступает в роли Бога, чтобы люди могли сыграть людей»4.
Проследить этот сложный путь, разглядеть достижения и утраты на этом пути - одна из интереснейших задач.
Совесть - Бог, который позволяет найти Слово. Уместно вспомнить молитву писателя из повести «Ода русскому огороду» и близкие по смыслу идеи из «Последнего поклона». Уставший солдат потерянного поколения, опустошенный человек просит Бога вернуть ему смысл жизни, дать опорные символы этого смысла. И к нему возвращается память, возвращается мальчик из детства и сама искренность, правда и свежесть детства. Приходит и дар творца, дар сродни тому, который обретает поэт в стихотворении А. Пушкина «Пророк»:«.. .Глаголом жги сердца людей». Система взглядов приобретает с самого раннего творчества религиозно-мифологизированный характер. Эволюцией творчества писателя становится не следование по некоей временной, территориальной или иной горизонтали, а постоянный выбор вертикали к звездам на небе, о символическом присутствии которых в каждом произведении Астафьева необходимо провести отдельное исследование, вертикали к Правде, наконец, к Творцу. Вероятно, этим можно объяснить проживание писателя в провинции, ведь путь в столицу горизонтален, а к небу можно восходить из любой точки по вертикали.
Писатель словно бы задает себе один и тот же вопрос в течение всей жизни: «О чем я смею писать не солгав ни единым словом, ни строкой, ни душевным переживанием, ни пусть иногда грубой, - но, по мнению писателя, искренней эмоциональностью. Не солгав ни в духе, ни в Слове».
И Астафьев пишет о детстве, куда не могут проникнуть фальшь соцреализма, ложный пафос, неживое слово, незнание материала. Это освоенная территория детства. Это мир до войны как необходимая регенерация чувств, совести, красоты, веры, духовного в целом. Особо надо заметить то, что творчество писателя физиологично и только интонации детства не стареют, оставаясь камертоном чистого звучания астафьевской прозы. Чистого слова, чистого чувства, чистых людей. Вспомним характеры персонажей произведений писателя: «Звездопад», «Пастух и пастушка», «Последний поклон». Любовь наивно чиста, потому что юношески неиспорчен герой. Тема детства эстетизирует голос повествователя в поздней прозе - романе «Прокляты и убиты» и повести «Веселый солдат>. В повести четко прослеживаются две голосовые интонации: автора-повествователя всеведающего и автобиографического «я», стремящегося к слиянию с персонажами - фронтовиками, демобилизованными воинами, советским маргинализированным человеком. Владелец одной почти назидательно против табуированной лексики, другой - матершинник.
И наконец автор, писатель Астафьев, экспериментирующий со своей автобиографией, возвращается к стилю своих этапных произведений в эпизодах изображения детства, уходя от физиологичное™ возраста и, возможно, от бремени разочарований. Память, образ памяти и ее неиссякаемый художественный ресурс сродни затесям, позволяющим не сбиться с курса на материк Правды или на родину, где источник правды, домой, в детство.
Исследователь, переосмысливая выводы литературоведа А. Большаковой, предположит мифологический подтекст в традиционных раздумьях об утрате малой родины. А. Большакова пишет: «Автор путешествует по дорогам своей памяти: духовный мир словно материализуется в условно-пластических формах, ментальные образы «приравниваются» к пластическим. Уже в прологе <...> неуловимые движения души изображаются как физическое движение путника по условным дорогам литературного пространства и времени, а затем - как изменение природных состояний, естественных форм жизни. <...> В прологе и эпилоге, как бы окольцовывающих основную сферу воспоминаний о деревенском детстве, «автор» стремится преодолеть мертвую сферу «перевернутой» реальности через воспоминания, вернуться к тем родным людям, что жили трудом на земле, по вековечным законам любви и добра: «Спешу, спешу, минуя кровопролития и войны; цехи с клокочущим металлом; умников, сотворивших ад на земле... Сквозь это, сквозь!»5.
Что это, как не русская Одиссея? Асимметричная Одиссея В. Астафьева. Мотивы странствия и возвращения домой - старый миф, наполненный опытом XX в., где метафизический мир Итаки более невозможен, историческая Россия - только в памяти.
Следующая правда писателя - война. «Война открыла Астафьеву, что чудо жизни до него не названо в мире, а что названо, неполно. Так всегда начинается писатель - с понимания единственности и неназванности своего знания. <...> Это, вероятно, и именуется призванием: человек делает работу жизни и за вседневной занятостью не видит всего своего духовного обихода, пока однажды не наступает прозрение и призыв сказать об открывшемся»6, - напишет В. Курбатов в предисловии к 4-томному изданию собрания сочинений Астафьева еше в 1970-е гг. Война, ретроспектива войны, эхо войны присутствуют во всей прозе писателя. Астафьев долгое время не мог написать всю правду о войне, поэтому его темой становится не подвиг, не баталия, не столько военный антураж, сколько психологические портреты персонажей и неизвестные страницы войны, которые не считались собственно военными. Его вдохновляют сердце человека, его любовь, его одиночество, его страхи и слабости. Страницы о войне станут страницами русской экзистенциальной прозы, о чем неоднократно говорил сам автор, философией абсурдности войны и нахождения человека на войне. Если вначале писатель видел смутные черты необъяснимого рокового бедствия, совместившегося в сознании с войной, то позднее он стремится представить в образе войны зло, то есть некое мифическое начало мирового порядка.
Позже будут страницы неизвестной «запрещенной» войны, к которым писатель подступал еще в 1960-1980 гг., но после «набитых шишек», в связи с выходом книг о войне даже «разрешенной», писатель находит свою боевую тему в произведениях о природе.
Природа у Астафьева - это меньше всего тема, но поэтический, образный камертон произведений, сродни ретроспекциям о детстве. Камертон той же Правды, где Природа изображена в единственно возможной системе координат: Совесть - Абсолют - Красота - Творец. Природа одушевлена душой автора и неким более высоким промыслом, чем это есть в разумении человека. Однако автор, владеющий в совершенстве всеми пятью чувствами (зрением, обонянием, осязанием, слухом и вкусом), так знает растительный, животный миры, так ботанически и анималистически подготовлен, что происходит объективизация образного мира природы (возможно, с помощью шестого чувства - интуиции и творческого гения), где герои - всего лишь переводчики с высокого языка Земли. Или адвокаты гибнущей природы, или палачи, но более всего -частица самой природы как некоего замысла Творца. Природа как великий немой, которому автор подарил язык и он заговорил, как говорящий лес, как плачущая река, как стонущие горы и т. п. Природа, увиденная иным, нежели у всех остальных, внутренним, «духовным» зрением, оказалась в числе того наиболее важного, из чего образовалось мировоззрение писателя и - как следствие - его героев, оставалась источником для одних из самых сложных и мучительных переживаний.
Соединение яркой образности с лиризмом породило стилевую особенность писателя. Публицистическое начало произведений Астафьева открывает экологическую страницу в его творчестве. Образ автора и авторское повествовательное начало находят формы своего максимального и оптимального воплощения. Возвышая голос в защиту природы, автор защищает территорию правды, где сбережение жизни - как на войне. Органично рождается философия прозы В. Астафьева, точнее, происходит ее завершающий период, когда ощутимы усилия писателя не философствовать, а, по словам А. Камю, воплощать философию через изображение действительности. Литературовед В. В. Агеносов совершенно точно отметил философизм, мифологизм и эпичность «Царь-рыбы»7. Именно в этот период писатель создает мифопоэтическую концепцию мира и художественно претворяет ее в своих последующих произведениях.
«В годы перестройки, напротив, происходит обратное, усиливаются процессы иногда надрывно-поспешных публицистических заключений. Особенно ярко это заметно в малой прозе писателя. В этот период ее эволюция условна, процесс художественного освоения прерывист. И дело даже не в публицистичности произведений. Время перестройки заявило о праве утопической Правды. Художник, столь долго мифологизировавший ее с органических позиций, был на время обезоружен. Мифолог ушел, публицист обнажился. Особенно ярко стала заметна поэтика художника и скороспелость публициста. Органичность уступила место и в форме, и в сюжетостроении ряда произведений. Так создавалась книга правды о Правде «Печальный детектив», ставшая новаторским романом своего времени. Накопленный опыт правдоискательства и невысказанное воплотились в оригинальной форме в герое Леониде Сошнине, милиционере-интеллектуале. Автор и герой вступили в концептуальное сотрудничество, словно бы позабыв, что не в силе Бог, но в правде.
Спустя время писатель подошел к возможности сказать правду о мире, мироздании, глобально осмыслить соотношение человеческой цивилизации и культуры, Бога и Человека. Мифология - была сотворена. Ответственность - признавалась читателем. Родина - в муках преображалась. Появилась необходимость в обновлении критериев Правды и Совести.
Целый ряд исследователей и критиков отмечают то, что наиболее состоявшимся жанром В. Астафьева стал жанр рассказа, где нашли свое воплощение все наиболее яркие темы писателя как проявление мировоззренческой и эстетической цельности: память, детство, родина, любовь, война, одиночество, сиротство, природа, экология, арестантство, маргинальность, преступление и наказание, род и наследственность, творчество, этно-национальный и религиозный аспекты и т. д.
Рассказы В. Астафьева имеют огромное значение для понимания эволюции творчества писателя. В различные периоды жизни и работы над большими эпическими формами рассказ, так же как и «затеей», сопутствовал творчеству писателя. В силу своей жанровой природы рассказ вбирает в себя наиболее концентрированно всю полноту авторского мировоззрения как на конкретном этапе творчества, так и в целом. В рассказе более ясно прослеживаются эволюция тем, сюжетов, характеров, более заметен эксперимент, жанровые модификации. Рассказ ярче раскрывает многообразие форм присутствия автора; образ автора здесь не столь универсален и космичен, как в больших жанрах. Рассказы В. Астафьева обладают высокой степенью энизации, где роль авторского повествования является формообразующей. У писателя почти нет произведений новеллистического типа и при этом он - признанный мастер лирической прозы. В рассказах максимализм мифологизации правды приглушен, жажда «глаголом жечь» ограничена формой и оттого в них наиболее заметны удачи и промахи писателя.
Эволюция творчества приводит писателя к Богу! Христианский антураж интертекстуален. Подтекст присутствия религиозного сознания персонажей и автора составляет важную часть поэтики образов и сюжетов. И здесь важно различить тематические вкрапления эпизодов с устойчивыми мотивами религиозной образности: греха, преступления, ответственности, покаяния, лжи и правды, любви, зла и добра. Вездесущная христианская ментальность интересно эволюционирует в образах персонажей и автора, выявляя парадоксальные векторы - глубокую органичность в тексте, укорененность в художественно-изобразительной традиции и разнообразие форм воплощения религиозного сознания в позиции автора - советского человека, на что неоднократно обращал внимание сам писатель. Советскость мировоззрения героев Астафьева требует отдельного исследования. Особенно продуктивным будет исследование религиозного начала в произведениях Астафьева в контексте современных ему писателей, где можно будет пронаблюдать типологические формы авторского сознания и повествования.
Но к новой мифологии в романе «Прокляты и убиты» писатель придет через приобретения и потери. Только после этого произведения, к которому он шел всю жизнь, после того, как стало ясно, что и оно тесновато для его жизненного материала, что память ищет свободы, Астафьев приступил к автобиографии «Веселый солдат». Тогда только проступили контуры этических идей этой книги и стало ясно, как много открывает она в судьбе поколения. Писатель, опережая историков, обращает внимание на «трудные» страницы истории, в том числе последней войны. «Историческое сознание, являясь составной частью авторского видения эпохи, определяет подходы к изображению действительности, формирует авторскую «художественную версию» истории, нередко не только не совпадающую с общепринятой точкой зрения, но и значительно опережающую теоретические концепции»8.
Трагически итожащим становится рассказ «Пролетный гусь», это драматическое раскаяние автора над могилой биографически близких ему героев в главной ошибке жизни - не погибнуть на фронте. Рассказ словно бы перечеркивает витальную концепцию творчества В. Астафьева, раскрывая невозможность найти Правду на Земле.
«Ничто не может заменить обществу Церковь, а человеку -слово священника. Литература, взяв на свои плечи непосильную ношу, «надорвалась» к концу века. Фигура писателя - учителя жизни оказалась вытеснена еретиком - постмодернистом», - писал М. Голубков.
Мотивы антиутопического мироздания с элементами мо-дернистической образности зеркально высвечивают связь с главными книгами писателя, еще раз заставляют всмотреться в опыт прямой автобиографии «Веселого солдата», в религиозное начало романа «Прокляты и убиты», а также использовать в исследовании эволюции аксиологического мира В. П. Астафьева дедуктивный метод, который позволит увидеть его цельным, а все творчество - универсальной завершенной системой, за внешне противоречивыми этапами жизни писателя.

1 Голубков М. М. Русская литература XX века. После раскола. -М., 2002. С. 241.
2 Трубима Л. А. Русская литература XX века. - М., 1999. С. 300.
3 Аствацатуров А. А. Автор, повествователь и читатель в раннем творчестве Т. С. Элиота // Сб. статей «Автор. Герой. Рассказчик». -СПб., 2004. С. 132.
4 Асанова Н. А., Галимова Р. У. Концепция «тоталитарного романа» Ромена Гари // Там же. С. 170.
5 Большакова А. Ю. Нация и менталитет. Феномен «деревенской прозы» XX века. - М., 2000. С. 111.
6 Курбатов В. Я. Высшая ценность: Предисловие к Собр. соч. B. П. Астафьева. В 4 т. - М., 1979.
7 Агеносов В. В. Современный философский роман. - М., 1989. C. 150.
8 Трубима Л. А. Русский человек на «сквозняке» истории. - М., 1999. С. 25.

Ю. А. Счастливцева

Проза А. Варламова
в аспекте деревенской тематики

В 1990-е гг. на смену старшему поколению писателей «деревенской прозы» (А. Солженицын, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Распутин, Б. Можаев, В. Шукшин) приходят молодые писатели-реалисты, продолжающие тему деревни в русской литературе. В конце 1980-х гг. начинающий писатель А. Варламов обращается к материалу современной жизни, исследует причины нравственных сдвигов в новой России. Под влиянием «деревенской прозы» появляются рассказ «Галаша», повести «Дом в деревне», «Падчевары».
В раннем рассказе «Галаша» (1992) писатель дает подробный социально-психологический срез деревни, исследует ее жителя «изнутри». Деревенский парень Галаша - легко узнаваемый социальный тип 1980-1990-х гг.: вырос без отца («догляду никакого не было»), из-за пьянства неудачно окончилась его попытка выучиться на тракториста, женитьба, пьяная драка и увечье, смерть. Однако уже речь героя открывает уникальную языковую личность, привлекая исповедальным характером. Незатейливый рассказ Галаши о своей судьбе и семье вскрывает повседневность русской деревни, находящейся на грани вымирания: «Только мать моя никуда не ходила, дома все сидела. Дела переделает, сядет, уставится в одну точку и не видит и не слышит ничего. Я к тому времени один у нее остался. Брат и сестра-то померли. А пошто померли - леший его знает. <.. .> А дом у нас большой был, передок да зимовка, в передке три комнаты, шесть окон на улицу глядят, и во всех этих комнатах пустота звенящая - ни родня к нам не заходит, ни гости» *. «Звенящая пустота» в деревенском доме - явление, чуждое традиционному укладу жизни, это явный признак беды, дисгармонии в мире деревни. Стремление жить и действовать сообща - та первооснова, на которую прежде всего возлагали надежды писатели «деревенской прозы».

У родного села Виктора Петровича Астафьева скромнейшее имя – Овсянка. Что тут на ум приходит? Крупа да каша из самых простецких; чья-то жалоба, что «на одной овсянке жили»…

Не всякий и не сразу припомнит, что овсянка – это еще и птица или, как с неожиданной нежностью пишет в своем знаменитом словаре Владимир Даль, «пташка… зеленоватый хребтик, желтоватый зобок».

Судьба Овсянки горько типична для множества русских деревень. Ее, а с ней и семью будущего писателя не миновали ни раскулачивание, ни высылки, ни страшные потери военных лет. Астафьевские детство и юность – из самых тяжких. Вдоволь было и голода, и холода, и сиротливо прожитых годов, и фронтовых мытарств, душевных и самых что ни на есть буквально ран и шрамов. Даже в мирное время продолжал неотступно стоять перед его глазами «клочок берега, без дерев, даже без единого кустика, на глубину лопаты пропитанный кровью, раскрошенный взрывами… где ни еды, ни курева, патроны со счета, где бродят и мрут раненые». Так напишет Астафьев много лет спустя в романе «Прокляты и убиты».

Казалось бы, где уж тут уцелеть какой-нибудь птахе с ее песенкой… Но старинная пословица гласит: «Овес и сквозь лапоть прорастет». Так упрямо, настойчиво пробивался и талант писателя. Сквозь еще одно из выпавших на его долю лишений, которое на сухом канцелярском языке именуется «незавершенным образованием». Сквозь равнодушие встречавшихся иной раз на его пути «профессиональных» литераторов и редакторов (саднящая память об этом явственно ощутима в книге «Печальный детектив»). И конечно, сквозь преграды, в изобилии возводившиеся в минувшие времена перед правдивым словом обо всех пережитых народом трагедиях.

На празднествах в честь семидесятилетия Виктора Петровича кто-то, припомнив известное американское выражение, назвал его «селфмейдменом» – человеком, который сделал себя сам. Действительно, вроде бы редко кому из нынешних литераторов так впору это определение. Кто тут станет спорить? Никто, пожалуй… кроме самого «селфмейдмена»!

Недаром, наверное, назвал он одну из своих лучших книг – «Последний поклон». Неиссякаемой благодарностью проникнута и она, и лежащая перед вами «Царь-рыба», да и многие другие астафьевские произведения суровой своей «колыбели» – Сибири во всей ее многоликой красе: от мощного и грозного Енисея до тех самых малых птах с их разноцветными «хребтиками» и «зобками» и – в особенности – множеству людей, скрашивавших и освещавших нелегкую жизнь подростка, начиная с незабвенной бабушки Катерины Петровны. Этот образ критики давно и справедливо ставят рядом с другой бабушкой – из знаменитой автобиографической трилогии Максима Горького. Такие, как она, истовые труженики с детских лет помнятся писателю прямо-таки в каком-то священном и одновременно улыбчивом нимбе: «Прыгая, балуясь, как бы заигрывая с дядей Мишей, стружки солнечными зайчиками заскакивали на него, сережками висли на усах, на ушах и даже на дужки очков цеплялись». А то и в совсем возвышенном, торжественном, почти библейском тоне описаны, как, например, в «Царь-рыбе»: «Никаких больше разговоров. Бригада ужинает. Венец всех свершений и забот – вечерняя трапеза, святая, благостная, в тихую радость и во здравие тем она, кто добыл хлеб насущный своим трудом и потом».

Помимо таких бегло, но четко очерченных тружеников, как бакенщик Павел Егорович, привыкший к грозному шуму енисейских порогов, как мы – к тиканью часов; как отважные и неподкупные рыбинспектора, гроза браконьеров Семен и сменивший его Черемисин; или как тетя Таля, истинная совесть («вроде прокурора») таежного поселка, в этой книге есть и люди, показанные, как говорится, крупным планом.

Брату рассказчика Кольке тоже довелось испытать все невзгоды в многодетной семье, беззаботный глава которой пропивал все до копеечки и годами пребывал в заключении и других отлучках. Жестокая и грубая жизнь с пеленок окружила мальчика, который, как уверяет автор, «еще не научившись ходить, умел уже материться», а девятилетним (!) «впрягся… в лямку, которую никогда не желал надевать на себя папа», – взялся за ружье и за сети, чтобы помочь матери прокормить пятерых, и так надорвался, что всю оставшуюся жизнь выглядел заморышем подростком.

Схожая участь и у его закадычного приятеля и такого же вечного работника Акима, столь же неказистого на вид «паренька в светленьких и жидких волосенках, с приплюснутыми глазами и совершенно простодушной на тонкокожем изветренном (какой красноречивый эпитет! – А. Т.) лице улыбкой».

Аким – уже самая настоящая безотцовщина – тоже сызмальства возглавил семью, все возраставшую благодаря какому-то простодушному, детскому легкомыслию матери, которую он и поругивал, и жалел.

Благо еще, что старшая сестра Касьянка оказалась совершенно под стать ему, и под их водительством вся местная малышня превратилась в какое-то смешное и трогательное подобие взрослой артели, по мере сил стараясь хоть чем-то помочь рыбакам: «Навстречу, разбрызгивая холодную воду, спешили помощники-парнишки, кто во что одетый, тоже хватались за борта, выпучив глаза, помогали вроде тащить…»

И хотя они, по правде сказать, «больше волоклись за лодками», но уж так стараются, что артельщики не только не осаживают суетливую «мелочь», но «не большому начальнику, а им, малым людям, охотно, вперебой докладывают, какая шла сегодня рыба, где попадалась лучше, где хуже…». И поди разберись, что это было – игра или какая-то подсознательная педагогика! Во всяком случае, эта воробьиная стайка ребят не просто пригрелась и кормится возле общего котла, но уже принимает к сердцу удачи и заботы взрослых, исподволь приобщаясь к труду и строгому артельному уставу: без дела не сидеть! «Самый уж разнестроевой (как здесь аукнулось в языке армейское прошлое автора! – А. Т.) карапуз… и тот был захвачен трудовым потоком – старательно резал лук острущим ножом на лопатке весла…»

Не только на этих страницах сказывается сердечное пристрастие писателя к «малым людям». «Как часто мы бросаемся высокими словами, не вдумываясь в них, – досадует он. – Вот долдоним: дети – счастье, дети – радость, дети – свет в окошке! Но дети – это еще и мука наша. Вечная наша тревога. Дети – это наш суд на миру, наше зеркало, в котором совесть, ум, честность, опрятность нашу – все наголо видать».

Любовь, огромное внимание, сострадание к детям и подросткам, так часто обделенным заботой, участием, лаской, буквально пронизывает астафьевскую прозу. Вот случайно встреченная на пристани и навсегда оставшаяся в памяти со своим детским горем «большеротая, толстопятая девчушка» с глазами «северного, застенчиво-тихого свету». Вот осиротевшая двоюродная сестренка – «ну вылитый ангел! – только заморенный»: «Я дотронулся до беленьких, в косу заплетенных, мягких волос девочки, нашарил сосновую хвоинку, вытащил ее и, пробежав рукою по затылку, запавшему возле шеи от недоедов, задержался в желобке, чувствуя пальцами слабую детскую кожу, отпотевшую под косой…»

Подобное же отношение к детям – драгоценная черта и некоторых дорогих автору героев, например, капитана утлой енисейской посудины с задорным именем «Бедовый». Внешность у Парамона Парамоновича пугающая, и пьяница он не из последних. Но до чего ворчливо-трогателен он в своей заботе о юном матросе Акиме, как воспитывает его на собственном «пагубном примере»: «Я бы счас, юноши-товаришшы, при моем-то уме и опыте где был? – Парамон Парамонович надолго погружался в молчание, выразительно глядел ввысь и, скатываясь оттуда, поникал. – Глотка моя хищная всю мою карьеру сглотила!..»

Аким тоже карьеры не сделал, оставшись простым «работягой», но стал таким же добрым и безотказным человеком, как его друг, рано сгоревший от рака Колька. Он и подлинный – и, как нередко бывает, малооцененный, оставшийся почти никому не известным, – подвиг совершил, спася от смерти и заботливо выходив заболевшую в глухом таежном углу девушку.