Сочинение

Русская поэзия - наше великое духовное до­стояние, наша национальная гордость. Но многих поэтов и писателей забыли, их не печатали, о них не говорили. В связи с большими переменами в нашей стране в последнее время в нашем об­ществе многие несправедливо забытые имена стали к нам возвращаться, их произведения ста­ли печатать. Это такие замечательные русские поэты, как Анна Ахматова, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Марина Цветаева.

Марина Ивановна Цветаева родилась в Моск­ве 26 сентября (8 октября) 1892 года. Если влия­ние отца, Ивана Владимировича, университет­ского профессора и создателя одного из лучших московских музеев (ныне музея Изобразитель­ных искусств), до поры до времени оставалось скрытым, подспудным, то влияние матери было очевидным: Мария Александровна, страстно и бурно занималась воспитанием детей до са­мой своей ранней смерти, - по выражению до­чери, «завела» их музыкой. «После такой матери мне осталось только одно: стать поэтом», - пи­сала Марина Цветаева.

Однажды Цветаева случайно обмолвилась по чисто литературному поводу: «Это дело специалистов поэзии. Моя же специаль­ность - Жизнь». Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденст­вия, всегда существовала в полной неустроен­ности, искренне утверждала, что «чувство соб­ственности» у нее «ограничивается детьми и те­традями». Жизнью Марины с детства и до самой смерти правило воображение. Воображение, взросшее на книгах:

Красною кистью

Рябина зажглась,

Падали листья -

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний -

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Красной рябины

Горькую кисть.

Детство, юность и молодость Марины Ива­новны прошли в Москве и в тихой подмосков­ной Тарусе, отчасти за границей. Училась она много, но, по семейным обстоятельствам, до­вольно бессистемно: совсем маленькой де­вочкой - в музыкальной школе, потом в като­лических пансионах в Лозанне и Фрайбурге, в ялтинской женской гимназии, в московских ча­стных пансионах.

Стихи Цветаева начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски, по-не­мецки), печататься - с шестнадцати. Герои и события поселились в душе Цветаевой, про­должали в ней свою «работу». Маленькая, она хотела, как всякий ребенок, «сделать это сама». Только в данном случае «это» было не игра, не рисование, не пение, а написание слов. Са­мой найти рифму, самой записать что-нибудь. Отсюда первые наивные стихи в шесть-семь лет, а затем дневники и письма.

В 1910 году, еще не сняв гимназической фор­мы, тайком от семьи Марина выпускает доволь­но объемный сборник «Вечерний альбом». Его заметили и одобрили такие влиятельные и взыскательные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин. Стихи юной Цветаевой были еще очень незрелы, но подкупали своей талантливо­стью, известным своеобразием и непосредст­венностью. На этом сошлись все рецензенты. Строгий Брюсов особенно похвалил Марину за то, что она безбоязненно вводит в поэзию «по­вседневность», «непосредственные черты жиз­ни», предостерегая ее, впрочем, от опасности разменять свои темы на «милые пустяки».

В этом альбоме Цветаева облекает свои пере­живания в лирические стихотворения о несосто­явшейся любви, о невозвратности минувшего и о верности любящей:

Ты все мне поведал - так рано!

Я все разглядела - так поздно!

В сердцах наших вечная рана,

В глазах молчаливый вопрос...

Темнеет... Захлопнули ставни,

Над всем приближение ночи...

Люблю тебя, призрачно-давний,

Тебя одного - и навек!

В ее стихах появляется лирическая героиня - молодая девушка, мечтающая о любви. «Вечер­ний альбом» - это скрытое посвящение. Перед каждым разделом - эпиграф, а то и по два: из Ростана и Библии. Таковы столпы первого воз­веденного Мариной Цветаевой здания поэзии. Какое оно еще пока ненадежное, это здание; как зыбки его некоторые части, сотворенные полу­детской рукой. Но некоторые стихи уже предве­щали будущего поэта. В первую очередь - бе­зудержная и страстная «Молитва», написанная поэтессой в день своего семнадцатилетия, 26 сентября 1909 года:

Христос и Бог! Я жажду чуда

Теперь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, ты не скажешь строго: «Терпи, еще не кончен срок». Ты сам мне подал - слишком много! Я жажду сразу - всех дорог!

Люблю и крест, и шелк, и каски,

Моя душа мгновений след...

Ты дал мне детство - лучше сказки

И дай мне смерть - в семнадцать лет!

Нет, она вовсе не хотела умереть в этот мо­мент, когда писала эти строки; они - лишь по­этический прием. Марина Цветаева была очень жизнестойким человеком («Меня хватит еще на 150 миллионов жизней!»). Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-романтику, предъ­являла ей требования громадные, часто - не­померные.

В стихотворении «Молитва» скрытое обеща­ние жить и творить: «Я жажду... всех дорог!» Они появятся во множестве - разнообразные доро­ги цветаевского творчества. В стихах «Вечерне­го альбома» рядом с попытками выразить дет­ские впечатления и воспоминания соседствова­ла недетская сила, которая пробивала себе путь сквозь немудреную оболочку зарифмованного детского дневника московской гимназистки. «В Люксембургском саду», наблюдая с грустью играющих детей и их счастливых матерей, Цве­таева завидует им: «Весь мир у тебя», а в конце заявляет:

Я женщин люблю, что в бою не робели,

Умевших и шпагу держать, и копье, -

Но знаю, что только в плену колыбели

Обычное - женское - счастье мое!

В «Вечернем альбоме» Цветаева много сказала о себе, о своих чувствах к дорогим ее сердцу лю­дям, в первую очередь о маме и о сестре Асе. «Ве­черний альбом» завершается стихотворением «Еще молитва». Цветаевская героиня молит со­здателя послать ей простую земную любовь. В лучших стихотворениях первой книги Цветаевой уже угадываются интонации главного конфликта ее любовной поэзии - конфликта между «землей» и «небом», между страстью и идеальной любовью, между сиюминутным и вечным в мире конфликта цветаевской поэзии- быта и бытия.

Вслед за «Вечерним альбомом» появились еще два стихотворных сборника Цветаевой: «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913) - оба под маркой издательства «Оле-Лукойе», домашнего предприятия Сергея Эфрона, друга юности Цветаевой, за которого в 1912 го­ду она выйдет замуж. В это время Цветаева - «великолепная и победоносная» - жила уже очень напряженной душевной жизнью. Устойчи­вый быт уютного дома в одном из старомосков­ских переулков, неторопливые будни профес­сорской семьи - все это было поверхностью, под которой уже зашевелился «хаос» настоя­щей, недетской поэзии.

К тому времени Цветаева уже хорошо знала себе цену как поэту (уже в 1914 году она запи­сывает в своем дневнике: «В своих стихах я уве­рена непоколебимо»), но ровным счетом ничего не делала для того, чтобы наладить и обеспе­чить свою человеческую и литературную судьбу. Жизнелюбие Марины воплощалось прежде все­го в любви к России и к русской речи. Марина очень сильно любила город, в котором роди­лась; Москве она посвятила много стихов:

Над городом отвергнутым Петром,

Перекатился колокольный гром.

Гремучий опрокинулся прибой

Над женщиной отвергнутой тобой.

Царю Петру, и вам, о царь, хвала!

Но выше вас, цари: колокола.

Пока они гремят из синевы -

Неоспоримо первенство Москвы.

И целых сорок сороков церквей

Смеются над гордынею царей!

Сначала была Москва, родившаяся под пером юного, затем молодого поэта. Во главе всего и вся царил, конечно, отчий «волшебный» дом в Трехпрудном переулке:

Высыхали в небе изумрудном Капли звезд и пели петухи.

Это было в доме старом, доме чудном...

Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном,

Превратившийся теперь в стихи.

Таким он предстал в этом уцелевшем отрывке отроческого стихотворения. Дом был одушев­лен: его зала становилась участницей всех со­бытий, встречала гостей; столовая, напротив, являла собою некое пространство для вынуж­денных четырехкратных равнодушных встреч с «домашними» - столовая осиротевшего до­ма, в котором уже не было матери. Мы не узна­ем из стихов Цветаевой, как выглядела Зала или столовая, вообще сам дом. Но мы знаем, что ря­дом с домом стоял тополь, который так и остал­ся перед глазами поэта на всю жизнь:

Этот тополь! Под ним ютятся

Наши детские вечера,

Этот тополь среди акаций,

Цвета пепла и серебра.. Позднее в поэзии Цветаевой появится герой, который пройдет сквозь годы ее творчества, из­меняясь во второстепенном и оставаясь неиз­менным в главном: в своей слабости, нежности, зыбкости в чувствах. Лирическая героиня наде­ляется чертами кроткой богомольной женщины:

Пойду и встану в церкви.

И помолюсь угодникам

О лебеде молоденьком.

В наиболее удачных стихах, написанных в се­редине января - начале февраля 1917 года, воспевается радость земного бытия и любви:

Мировое началось во мне кочевье:

Это бродят по ночной земле - деревья,

Это бродят золотым вином - грозди,

Это странствуют из дома в дом - звезды,

Это реки начинают путь - вспять!

И мне хочется к тебе на грудь - спать.

Многие из своих стихов Цветаева посвящает поэтам-современникам: Ахматовой, Блоку, Ма­яковскому, Эфрону:

В певучем граде моем купола горят,

И Спаса светлого славит слепец бродячий... -

И я дарю тебе свой колокольный град, Ах­матова! -

И сердце свое в придачу.

Но все они были для нее лишь собратьями по перу. А вот А. Блок был в жизни Цветаевой един­ственным поэтом, которого она чтила не просто как собрата по «старинному ремеслу», а как бо­жество от поэзии и которому, как божеству, по­клонялась. Всех остальных, ею любимых, она ощущала соратниками своими, вернее - себя ощущала собратом и соратником их, и о каждом считала себя вправе сказать, как о Пушкине: «Перья навостроты знаю, как чинил: пальцы не просохли от его чернил!» Творчество лишь одно­го Блока восприняла Цветаева как высоту столь поднебесную - не отрешенностью от жизни, а очищенностью ею, - что ни о какой сопричаст­ности этой творческой высоте она, в «греховнос­ти» своей, и помыслить не смела - только коле­нопреклонением стали все ее стихи, посвящен­ные Блоку в 1916 и 1920-1921 годах: Зверю - берлога, Страннику - дорога, Мертвому - дроги. Каждому - свое.

Женщине - лукавить,

Царю - править,

Мне - славить

Имя твое.

Цветаеву-поэта не спутаешь ни с кем дру­гим. Ее стихи можно безошибочно узнать - по особому распеву, характерным ритмам, необ­щей интонации. С юношеских лет уже начала сказываться особая «цветаевская» хватка в об­ращении со стихотворным словом, стремле­ние к афористической четкости и завершенно­сти. Подкупала также конкретность этой до­машней лирики.

При всей своей романтичности юная Цветае­ва не поддалась соблазнам безжизненного, мнимого многозначительного декадентского жанра. Марина Цветаева хотела быть разнооб­разной, она искала в поэзии различные пути. Марина Цветаева - большой поэт, и вклад ее в культуру русского стиха XX века чрезвычайно значителен. Наследие Марины Цветаевой труд­нообозримо. Среди созданного Цветаевой, кроме лирики, - семнадцать поэм, восемь сти­хотворных драм, автобиографическая, мемуар­ная, историко-литературная и философско-критическая проза.

«Она совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, предельную гордость и предельную простоту»- так сказал Илья Эренбург о Марине Цветаевой, поэте, начавшей писать с 6 лет, печататься — с 16, и после издания своего первого сборника, будучи еще гимназисткой, заявившей

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Жизнь преследовала ее с редким ожесточением: смерть матери, ранняя взрослость, смерть дочери, эмиграция, арест дочери и мужа, тревога за судьбу сына. Всегда обездоленная, бесконечно одинокая, она находит в себе силы бороться, потому что не в ее природе жаловаться и стенать, упиваясь собственным страданием. Ощущение собственного сиротства было для нее источником неутихающей боли. которую она прятала под броней гордыни и презрительного равнодушия.

Крик разлук и встреч —

Может — сотни свеч,

Может — три свечи.

И в моем дому завелось такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом,

За окно с огнем! «Вот опять окно»

Тринадцать изданных сборников при жизни, три, вышедших посмертно,- малая часть написанного. Поэзию Марины Цветаевой невозможно соотнести ни с одним из литературных направлений. Она изучала французскую поэзию в Париже, была знакома со многими известными поэтами-современниками, но ее собственный позтический голос был слишком индивидуален, чтобы вписаться в какое-либо литературное течение.

Сама М. Ц. относила себя к числу поэтов-лириков, погруженных в свой мир и отстраненных от реальной жизни. Разделив в статье о Маяковском и Пастернаке всех поэтов на две категории, Цветаева соотнесла себя не с теми поэтами, которым свойственна изменчивость внутреннего мира, не с «поэтами-стрелами», а с чистыми лириками. которым присуща погруженность в себя и восприятие реальной жизни через призму своих чувств. Глубина чувств и сила воображения позволяли Цветаевой на протяжении всей жизни черпать поэтическое вдохновекние из безграничной собственной души. Жизнь и творчество для нее были неделимы.

Мне нравится, что вы больны не мной.

Мне нравится, что я больна не вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами.

Одна из главных черт «чистого лирика»- самодостаточность, творческий индивидуализм и даже эгоцентризм. Индивидуализм и эгоцентризм. в данном случае, не синонимы эгоизма. Это скорее осознание собственной непохожести на других, обособленность в мире обыденных, нетворческих людей. Это вечное противостояние поэта и черни, творца и мещанина

Что для таких господ —

Закат или рассвет?

Поэзия Цветаевой — прежде всего вызов и... противостояние миру. Ее любимым лозунгом была фраза: «Я-одна — за всех — противу всех». В ранних стихах это противостояние миру взрослых, всезнающих людей, в эмигрантской лирике это противостояние себя — русской — всему нерусскому и потому чуждому. «Зола эмиграции я вся под нею. так и жизнь прошла». Индивидуальное «я» разрастается здесь до единого русского «мы».

Россия моя, Россия,

Зачем так ярко горишь? «Лучина»

Семнадцать лет изоляции от родины, от читателя опустошили душу, в стихотворении «Тоска по родине» она скажет:

Мне совершенно все равно

Где совершенно одинокой

Так и не познав при жизни признания читателей, Цветаева была поэтом не для широких масс. Смелый реформатор стиха. она ломала привычные для слуха ритмы, разрушая при этом плавно текущую мелодию стиха. Ее лирика напоминает страстный, сбивчивый, нервный монолог, который изобилует внезапными замедлениями и ускорениями. «Я не верю стихам, которые льются. Рвутся — да!» Сложный ритм — это душа ее поэзии.

Мир открывался ей не в красках, а в звучаниях. Музыкальное начало было очень сильным в творчестве Цветаевой. В ее стихах нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности, она вся в вихревом движении, в действии, в поступке. Она дробила стих, превращая в единицу речи даже слог. При этом затрудненная поэтическая манера была не искусственно созданной, а органической формой тех мучительных усилий, с которыми она выражала свой сложное, противоречивое отношение к действительности.

Рас-стояния, версты, мили.

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели,

По двум разным концам земли. (Пастернаку 1925г)

Для поэзии Цветаевой характерен широкий диапазон и других художественных приемов, лексических экспериментов. например, иногда произведение строится на сочетании разговорной и фольклорной речи, это усиливает торжественность и патетичности стиля. Характерны для ее слога и яркие, экспрессивные эпитеты, сравнения

Вчера еще — в ногах лежал!

Равнял с Киайскою державою!

Враз обе рученьки разжал,-

Жизни выпала — копейкой ржавою!

Критиковать стихи Цветаевой очень легко. В чем ей только не отказывали: в современности, в чувстве меры, в мудрости, в последовательности. Но все эти кажущиеся недостатки — обратная сторона ее непокорной силы, безмерности. Как показало время, ее стихи всегда найдут своего читателя.

Главная > Документ

Своеобразие лирики Марины Цветаевой

«Она совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, предельную гордость и предельную простоту»– так сказал Илья Эренбург о Марине Цветаевой, поэте, начавшей писать с 6 лет, печататься – с 16, и после издания своего первого сборника, будучи еще гимназисткой, заявившей Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед. Жизнь преследовала ее с редким ожесточением: смерть матери, ранняя взрослость, смерть дочери, эмиграция, арест дочери и мужа, тревога за судьбу сына...Всегда обездоленная, бесконечно одинокая, она находит в себе силы бороться, потому что не в ее природе жаловаться и стенать, упиваясь собственным страданием. Ощущение собственного сиротства было для нее источником неутихающей боли , которую она прятала под броней гордыни и презрительного равнодушия. Крик разлук и встреч – Ты, окно в ночи! Может – сотни свеч, Может – три свечи... Нет и нет уму Моему покоя. И в моем дому завелось такое. Помолись, дружок, за бессонный дом, За окно с огнем! «Вот опять окно» Тринадцать изданных сборников при жизни, три, вышедших посмертно,– малая часть написанного. Поэзию Марины Цветаевой невозможно соотнести ни с одним из литературных направлений. Она изучала французскую поэзию в Париже, была знакома со многими известными поэтами-современниками, но ее собственный позтический голос был слишком индивидуален, чтобы вписаться в какое-либо литературное течение. Сама М.Ц. относила себя к числу поэтов-лириков, погруженных в свой мир и отстраненных от реальной жизни. Разделив в статье о Маяковском и Пастернаке всех поэтов на две категории, Цветаева соотнесла себя не с теми поэтами, которым свойственна изменчивость внутреннего мира, не с «поэтами-стрелами», а с чистыми лириками , которым присуща погруженность в себя и восприятие реальной жизни через призму своих чувств. Глубина чувств и сила воображения позволяли Цветаевой на протяжении всей жизни черпать поэтическое вдохновекние из безграничной собственной души. Жизнь и творчество для нее были неделимы. Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами, Что никогда тяжелый шар земной Не уплывет под нашими ногами... Одна из главных черт «чистого лирика»- самодостаточность, творческий индивидуализм и даже эгоцентризм. Индивидуализм и эгоцентризм , в данном случае, не синонимы эгоизма. Это скорее осознание собственной непохожести на других, обособленность в мире обыденных, нетворческих людей. Это вечное противостояние поэта и черни, творца и мещанина Что для таких господ – Закат или рассвет? Глотатели пустот, Читатели газет! Поэзия Цветаевой – прежде всего вызов и противостояние миру . Ее любимым лозунгом была фраза: «Я–одна – за всех – противу всех». В ранних стихах это противостояние миру взрослых, всезнающих людей, в эмигрантской лирике это противостояние себя – русской – всему нерусскому и потому чуждому. «Зола эмиграции...я вся под нею... так и жизнь прошла». Индивидуальное «я» разрастается здесь до единого русского «мы». Россия моя, Россия, Зачем так ярко горишь? «Лучина» Семнадцать лет изоляции от родины, от читателя опустошили душу, в стихотворении «Тоска по родине» она скажет: Мне совершенно все равно

Где совершенно одинокой

Быть...Поэт одинокого трагического голоса, М. Ц. всегда писала о себе, но личность ее была столь многогранна, что она, выражая жизнь частную, сумела выразить целую эпоху . Так и не познав при жизни признания читателей, Цветаева была поэтом не для широких масс. Смелый реформатор стиха , она ломала привычные для слуха ритмы, разрушая при этом плавно текущую мелодию стиха. Ее лирика напоминает страстный, сбивчивый, нервный монолог, который изобилует внезапными замедлениями и ускорениями. «Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!» Сложный ритм – это душа ее поэзии . Мир открывался ей не в красках, а в звучаниях. Музыкальное начало было очень сильным в творчестве Цветаевой. В ее стихах нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности, она вся в вихревом движении, в действии, в поступке. Она дробила стих, превращая в единицу речи даже слог. При этом затрудненная поэтическая манера была не искусственно созданной, а органической формой тех мучительных усилий, с которыми она выражала свой сложное, противоречивое отношение к действительности. Рас–стояния, версты, мили... Нас рас-ставили, рас-садили, Чтобы тихо себя вели, По двум разным концам земли. (Пастернаку 1925г)Для поэзии Цветаевой характерен широкий диапазон и других художественных приемов, лексических экспериментов , например, иногда произведение строится на сочетании разговорной и фольклорной речи, это усиливает торжественность и патетичности стиля. Характерны для ее слога и яркие, экспрессивные эпитеты, сравнения Вчера еще – в ногах лежал! Равнял с Киайскою державою! Враз обе рученьки разжал,– Жизни выпала – копейкой ржавою!

Критиковать стихи Цветаевой очень легко. В чем ей только не отказывали: в современности, в чувстве меры, в мудрости, в последовательности. Но все эти кажущиеся недостатки – обратная сторона ее непокорной силы, безмерности. Как показало время, ее стихи всегда найдут своего читателя.

В «Автобиографии» Цветаева писала: «Отец-Иван Владимирович Цветаев - профессор Московского университета, основатель и собиратель Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств), выдающийся филолог. Мать - Мария Александровна Мейн - страстная музыкантша, любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам - от матери, страсть к работе и к природе - от обоих родителей» Марина Цветаева получила прекрасное образование, с раннего детства прекрасно знала французский и немецкий языки. Стихи начала писать с пяти лет - по-русски, по-французски и по-немецки. Занятия литературой быстро переросли в подлинную страсть. Марина Цветаева росла среди богов и героев Древней Греции и Древнего Рима, библейских персонажей, немецких и французских романтиков, литературных и исторических лиц и всю жизнь пребывала в этой атмосфере великих творений человеческого духа. Домашняя среда с культом античной и германской культуры способствовали всестороннему эстетическому развитию. Марина Цветаева была вскормлена, взращена на мировой культуре. Она вспоминала, как однажды на ее детский вопрос: что такое Наполеон? − имя, которое она много раз слышала в доме,- мать, от досады и бессилия объяснить, такую, как ей казалось, очевидную вещь, ответила: «Это же в воздухе носится». И она, девочка, поняла эту идиому буквально и недоумевала, что же это за предмет, который «носится в воздухе». Так «носилась в воздухе» цветаевского дома культура человечества.

У Марины и ее сестры Аси было счастливое безмятежное детство, которое закончилось с болезнью матери. Та заболела чахоткой, и врачи прописали ей лечение в мягком климате за границей. С этого времени у семьи Цветаевых началась кочевая жизнь. Они жили в Италии, Швейцарии, Франции, Германии, и девочкам приходилось учиться там в разных частных пансионах. 1905 год они провели в Ялте, а летом 1906г. мать умерла в их доме в Тарусе. Когда умерла Мария Цветаева, Марине было 14 лет. Одиночество, в котором оказалась Марина Цветаева, развило в ее характере необратимые свойства, усугубило трагический склад ее натуры.

С детства Марина Цветаева читала много, беспорядочно, в зависимости от того, кто в данный момент был ее кумиром, чем была захвачена. Письмо Наполеона к Жозефине, «Метаморфозы» Овидия, «Разговоры с Гете» Эккермана, «История государства Российского» Карамзина, «Дуэль и смерть Пушкина» Щеголева, «Происхождение трагедии» Ницше и многие, многие другие. Прибавим к этому, что книги, прочитанные юной Цветаевой, встали бы на полках (по хронологии знакомства с ними) в абсолютно «лирическом» беспорядке, потому что ее чтение, запойное и самозабвенное, было, особенно после кончины матери, достаточно «бессистемным». «Книги мне дали больше, чем люди»,- скажет Цветаева на излёте юности. Конечно, не случайно литература-то и стало главным делом жизни Марины Цветаевой. Дебют поэтессы состоялся в 1910 году, когда вышел первый сборник «Вечерний альбом». В русскую литературу начала ХХ века Цветаева вошла как поэт со своим особенным, уникальным поэтическим миром.

Проза М. Цветаевой

Особенность прозаических произведений Цветаевой

Но наряду со стихами и пьесами Цветаева пишет и прозу, главным образом лирико-мемуарную. Цветаева объясняла начавшуюся постоянную работу над прозой (к концу 20-х и в 30-е годы), лишь эпизодически сопровождающуюся стихами, во многом нуждой: прозу печатали, стихи - нет, за прозу больше платили. Но главное Цветаева считала, что существует на свете не поэзия и проза, а проза и стихи; лучшее, что может быть в литературе,- это лирическая проза. Поэтому проза Цветаевой, не являясь стихом, представляет тем не менее подлинную поэзию - со всеми присущими ей способностями. Цветаевская проза уникальна, резко своеобразна. Поэтесса пишет ряд больших статей и крупных, насыщенных автобиографизмом портретов («Дом у старого Пимена», «Сказка матери», «Кирилловна» и т. д.). Особое место в ее прозаическом наследии занимают большие, мемуарного характера, статьи - надгробия, посвященные Волошину, Мандельштаму, А. Белому. Если все эти произведения расположить в ряд, следуя не хронологии их написания, а хронологии описываемых событий, то мы получим достаточно последовательную и широкую автобиографическую картину, где будет и раннее детство, и юность, Москва, Таруса, Коктебель, гражданская война и эмиграция, а внутри всех этих событий - Мандельштам, Брюсов, Волошин, Есенин, Маяковский, Бальмонт. Главное, что роднит цветаевскую прозу с ее поэзией,- это романтизм, экзальтированность стиля, повышенная роль метафоры, «воздетая» к небу интонация, лирическая ассоциативность. Проза ее так же уплотнена, взрывчата и динамична, так же рискованна и крылата, музыкальна и вихреобразна, как и ее стихи.

Причины обращения к прозе

Первое дошедшее до нас произведение Цветаевой в прозе – «Волшебство в стихах Брюсова» (1910 или 1911г)- маленькая наивная заметка о трехтомнике стихотворений В. Брюсова «Пути и перепутья». Самая значительная часть прозы Цветаевой была создана во Франции, в 30-е (1932-1937) годы. В этом своя закономерность, переплетение внутренних (творческих) и внешних (житейских) причин, их неразъединимость и даже взаимообусловленность. Начиная с середины 20-х годов, Цветаева меньше и меньше пишет лирических стихотворений, а создает произведения большой формы - поэмы и трагедии. Все углубляется ее уход «в себя, в единоличье чувств», все растет отъединенность от окружающего. Подобно своим современникам, русским писателям, оказавшимся на чужбине (Бунину и Куприну), Цветаева ощущает себя непрошенным гостем в чужом доме, которого в любой момент могут унизить, оскорбить. Это чувство усилилось с переездом во Францию. Ее читатель остался на родине, и это-то Цветаева особенно остро ощущала. «Здешнему в искусстве современно прошлое»,- писала она в статье «Поэт и время». Цветаева, в полнейшей искренности, жаловалась В. Н. Буниной в 1935году: «За последние годы я очень мало писала стихов. Тем, что у меня их не брали, меня заставили писать прозу И началась - проза. Очень мной любимая, я не жалуюсь. Но все-таки - несколько насильственная: обреченность на прозаическое слово». А в другом письме выразилась еще категоричней: «Эмиграция делает меня прозаиком». В истории литературы есть немало примеров, когда в зрелые годы поэта проза, в силу многих причин, становилась для него более насущной формой выражения, более объективной, более конкретной и подробной. Главное же - возникла настоятельная потребность в осмыслении жизненных событий, встреч с поэтами, книгами. Так было и с Цветаевой, чья проза была вызвана к жизни в первую очередь творчески-нравственной, исторической необходимостью. Так, ее автобиографическая проза родилась из внутренней потребности воссоздать свое детство, «потому что,- писала Цветаева,- все мы в долгу перед собственным детством, ибо никто (кроме, быть может, одного Гете) не исполнил того, что обещал себе в детстве, в собственном детстве,- и единственная возможность возместить несделанное - это свое детство - воссоздать. И, что еще важнее долга: детство - вечный вдохновляющий источник лирики, возвращение поэта назад, к своим райским истокам» («Поэты с историей и поэты без истории»). Горячее желание спасти от забвения, не позволить уйти в небытие образам своего отца, матери, всего того мира, в котором она выросла и который ее «вылепил», побудило Цветаеву к созданию, одного за другим, автобиографических очерков. Стремление «подарить» читателю своего Пушкина, который вошел в ее жизнь с младенчества, вызвало к жизни два очерка о Пушкине. Так сбывались для Марины Цветаевой пушкинские слова: «Лета к суровой прозе клонят».

Цветаева как читатель А. С. Пушкина

Особенность жанра эссе

В 1936г. появляется эссе «Мой Пушкин». Этот очерк – воспоминание был написан к предстоящему столетию со дня гибели А. С. Пушкина и опубликован в парижском журнале «Современные записки» в 1937 году. В эссе «Мой Пушкин» непринужденно рассказано о том, как ребенок, которому суждено было стать поэтом, с головой окунулся в «свободную стихию» пушкинской поэзии. Рассказано, как всегда у Цветаевой, по-своему, всецело в свете личного душевного опыта. Может быть (и даже весьма вероятно), кое-что в этих воспоминаниях переосмыслено либо досмыслено, но все равно рассказ подкупает удивительно тонким и глубоким проникновением в детскую психологию, в богатую и прихотливую детскую фантазию.

Надо заметить, что произведение «Мой Пушкин» лишено подробного классического литературоведческого анализа. Может потому автором и определён жанр как эссе. Следует напомнить семантику того слова. Эссе (нескл. ср. р. От франц. Essai – буквально «опыт») - ЭТО РАЗНОВИДНОСТЬ ОЧЕРКА - научного, исторического, критического, публицистического характера, в котором главную роль играет не сам факт, а впечатления и ассоциации, которые он вызывает у автора, раздумья и размышленья о жизни, о событиях в науке, искусстве, литературе.

У взрослой Цветаевой не было потребности в полной классической трактовке написанных Пушкиным произведений. Она хотела выразить собственное детское восприятие книг Пушкина. Потому - то столь отрывочны её реплики, не так просты для прочтения и понимания современным читателям. Исходя из психологии особенностей пятилетней девочки, Цветаева вспоминает пушкинские образы, яркие, неординарные поступки этих героев. И эта обрывочность воспоминаний позволяет нам судить о том, что в эссе нашли воплощение самые яркие мысли поэтессы. А сколько ещё осталось за пределами страниц эссе «Мой Пушкин»! Обращаясь к упоминанию того или иного произведения, Цветаева не останавливает свой взор на художественных особенностях пушкинских произведений; ей важно другое: понять, что этот герой собой представляет и почему именно его сохранила наивная, детская читательская душа.

А. Блок говорил: «Мы знаем Пушкина-человека, Пушкина-друга монархии, Пушкина- друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин- поэт». Для такой оговорки у Блока были серьезные основания. Изучение Пушкина в начале ХХ века настолько разрослось, что превратилось в особую отрасль литературоведения. Но при этом она все больше мельчала, почти целиком уходила в дебри биографии и быта. Пушкин-поэт вытеснялся Пушкиным-лицеистом, Пушкиным-светским щеголем. Возникла необходимость вернуться к настоящему Пушкину.

Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком. Она вторит ему, когда говорит: «Пушкин дружбы, Пушкин брака, Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин тени, Пушкин Гавриилиады, Пушкин церкви, Пушкин - бесчисленности своих типов и обличий - все это спаяно и держится в нем одним: поэтом»(«Наталья Гончарова»). Из реплики Цветаевой видно, что Пушкин для нее больше, чем человек, он - Поэт. Нельзя передать все, что думала, чувствовала Цветаева о Пушкине. Мы можем лишь сказать, что поэт был поистине ее первой и неизменной любовью.

Мало сказать, что это ее «вечный спутник»: Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений: и Тютчева, и Некрасова, и Блока, и Маяковского. И для нее самой «вечно современный» Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии. При этом в отношении Цветаевой к Пушкину не было решительно ничего от молитвенно - коленопреклоненного почитания литературной «иконы». Цветаева ощущает его не наставником, а соратником.

В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее - это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому - сама духовная свобода поэта. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство.

Картины, вынесенные из детства, из родительского дома

Начинается эссе с Тайны красной комнаты. «В красной комнате был шкаф»,- пишет Цветаева. Именно в этот шкаф тайно лазила маленькая Марина, чтобы прочитать «Собрание сочинений А. С. Пушкина»: «Толстого Пушкина я читаю в шкафу, носом в книгу и в полку, почти в темноте и почти вплоть Пушкина читаю прямо в грудь и прямо в мозг». Именно с этого шкафа началось формирование Цветаевой как личности, пришла любовь к Пушкину, началась жизнь, полная Пушкина.

Как и всякий читатель, талантливый, вдумчивый, Цветаева обладает способностью видеть, слышать и размышлять. Именно с образного ряда и начинается неспешный рассказ – воспоминание Цветаевой о Пушкине. И первая восстановленная и сохранённая детской памятью картина «Дуэль»– известное полотно Наумова, висевшее «в спальне матери». «С тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова – убилия поделила мир на поэта – и всех». Были в доме в Трёхпрудном переулке ещё две картины, которые упоминает Цветаева в самом начале эссе и которые по словам поэтессы «отлично готовили ребёнка к предназначенному ему страшному веку» –« в столовой «Явление Христа народу» с никогда не разрешённой загадкой совсем маленького и непонятно – близкогоХриста» и «над нотной этажеркой в зале «Татары»,в белых балахонах, в каменном доме без окон, между белых столбов убивающие главного татарина».

Обратим внимание, что упоминание трёх полотен не случайно. Именно с них для маленькой Муси Цветаевой мир поделился на белое и чёрное, на добро и зло.

Цветаева и Памятник – Пушкина

Для маленькой Марины Пушкин был всем. Образ поэта постоянно наполнял воображение ребёнка. И если в общественном сознании, в быту Пушкин окаменевал и бронзовел, превращаясь в «Памятник Пушкина», воздвигнутый в назидание и отрастку тем, кто осмелился переступить в искусстве норму, то для Цветаевой Пушкин был живым, неповторимым, своим.

Поэт был её другом, участником детских игр и первых начинаний. Сложилось у ребёнка и своё собственное видение Памятника Пушкину: «Памятник Пушкина был не памятник Пушкина(родительный падеж), а просто Памятник – Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождём и под снегом,прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник -Пушкина».

Знакомым и привычным был маршрут пеших прогулок: от дома – до Памятника Пушкина. Поэтому можно предположить, что Памятник Пушкина находился недалеко от дома Цветаевых. Каждый день, в сопровождении нянек, маленькая Марина совершала прогулки до памятника. «Памятник Пушкина был одна из двух (третьей не было) ежедневных прогулок –на Патриаршие пруды - или к Памятник-Пушкину». И, конечно же, Цветаева выбирала Памятник Пушкина, ведь на «Патриарших прудах- патриархов не было», а Памятник – Пушкина был всегда. Ещё только завидя памятник, девочка начинала бежать к нему. Добегала, затем задирала голову и долго вглядывалась в лицо гиганта. Существовали у Цветаевой и свои особенные игры с памятником: приставлять к его подножию белую фарфоровую фигурку и сравнивать рост, или вычислять, сколько фигурок (или самих Цветаевых) нужно поставить друг на друга, чтобы получился Памятник Пушкина.

Такие прогулки совершались каждый день и ничуть не надоедали Мусе. Маленькая девочка ходила к Памятник-Пушкину, но однажды сам Памятник-Пушкина пришёл к Цветаевой. А случилось это так.

В дом Цветаевых, известных уважаемых людей, приходили интересные личности. И однажды пришёл сын А. С. Пушкина. Но маленькая Марина, обладающая даром запоминания предметов, а не людей, не запомнила его лица, а только звезду на груди. Так и осталось у неё в памяти, что приходил сын Памятник-Пушкина. «Но скоро и неопределённая принадлежность сына стёрлась: сын Памятник - Пушкина превратился в сам Памятник- Пушкина. К нам в гости приходил сам Памятник - Пушкина. И чем старше я становилась, тем более это во мне сознанием укреплялось: сын Пушкина - тем, что был сын Пушкина, был уже памятник. Двойной памятник его славы и его крови. Живой памятник. Так что сейчас, целую жизнь спустя, я спокойно могу сказать, что в наш трёхпрудный дом, в конце века, в одно холодное белое утро пришёл Памятник – Пушкина».

Памятник - Пушкина был для Марины и первой встречей с чёрным и белым. Цветаевой, выросшей среди античных статуй с их мраморной белизной, Памятник - Пушкина, отлитый из чугуна (а потому-чёрный), был вызовом против стандартности и обыденности. В эссе она вспоминает: «Памятник – Пушкина я любила за черноту, обратную белизне наших домашних богов. У тех глаза были совсем белые, а у Памятник - Пушкина – совсем чёрные, совсем полныеИ если бы мне потом совсем не сказали, что Пушкин негр, я бы знала, что Пушкин –негр». Белый Памятник – Пушкина уже бы не полюбился Цветаевой. Его чернота была для неё символом гения, в жилах которого течёт «чёрная» африканская кровь, но который от этого не перестаёт быть гением.

Так Цветаева оказалась перед выбором. С одной стороны - белые, древние, холодные античные статуи, сопровождающие её с самого рождения. А с другой - чёрный, одинокий, тёплый от африканского солнца Памятник - Пушкина А. М. Опекушина. Нужно было сделать выбор. И, конечно, она выбрала Памятник- Пушкина. Раз и навсегда выбрала «чёрное, а не белое: чёрную думу, чёрную долю, чёрную жизнь».

Но любовь к античности всё равно не исчезла в Цветаевой. В её произведениях много мифологических образов и реминисценций – она, возможно, была последним в России поэтом, для которого античная мифология оказалась необходимой и привычной духовной атмосферой.

Таким образом, можно сказать, что памятник Пушкина был первым Мусиным наставником, с которым она открывала и познавала мир: «Первый урок числа, первый урок масштаба, первый урок материала, первый урок иерархии, первый урок мысли и, главное, наглядное подтверждение всего моего последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных не сделаешь Пушкина». Эту идею неповторимости поэта Цветаева пронесла через всю жизнь. Она острее других чувствовала величие его гения и уникальность его личности, но выражая восхищение его творчеством, избегала подобострастия и высокомерия.

Своеобразное восприятие М. Цветаевой поэмы А. С. Пушкина «Цыганы»

Обычно, когда дети знакомятся с Пушкиным, они в первую очередь читают «Сказку о царе Салтане», « О мёртвой царевне и семи богатырях», «О золотом петушке» Но Марина Цветаева была не как все дети. Мало того, что с Пушкиным она познакомилась довольно рано, уже в возрасте пяти лет, так и первым её прочитанным произведением были «Цыганы». Странный выбор для ребёнка её возраста. Ведь и сегодня к этому произведению предлагают обратиться уже повзрослевшим читателям, школьникам 13 – 15 лет, у которых накоплен достаточный читательский опыт и уже есть представление о добре и зле, любви и ненависти, дружбе и предательстве, о справедливости, наконец. Быть может, «Цыганы» были первым произведением из «Собрания сочинений Пушкина», того самого синего тома, который хранился в Красной комнате, и поэтому Цветаева начала читать именно его. А может, ей понравилось название, и детское воображение начало рисовать удивительные картиныА ещё детское воображение поразили имена: «Таких имён я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и ещё – Старик». И опыта общения с цыганами у девочки не было. «Живых цыган я никогда не видела, но зато отродясь слышала «про цыганку, мою кормилицу», любившую золото, которая вырвала позолоченные серьги «из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет».

В эссе взрослая Цветаева комично рисует сцену, как пятилетний ребёнок рассказывает «Цыган» своим слушательницам, а те только и делают, что охают и ахают, переспрашивают юную рассказчицу с недоверием и недоумением, простодушно комментируя услышанное. Анна Саакянц в статье «Проза Марины Цветаевой»замечает: «Цветаевская проза имеет свои отличия. Это - как бы поэзия, подробно пересказанная самим автором». Это особенность не только писательницы, поэтессы Марины Цветаевой, это же и особенность юной читательницы, Муси Цветаевой. Делясь впечатлениями от прочитанного в «Цыганах», переполняемая захлестнувшими её чувствами, мыслями, Мусенька пытается пересказать слушательницам всё, о чём узнала со страниц пушкинской поэмы. Но ей, будущей поэтессе, сделать это крайне трудно. Ей проще говорить стихами. «Ну, был один молодой человек»,- так начинает девочка свой рассказ «про цыган. » – «Нет, был один старик, и у него была дочь. Нет, я лучше стихами скажу. Цыганы шумною толпою – по Бессарабии кочуют - Они сегодня над рекой – В шатрах изодранных ночуют- и так далее – без передышки и без серединных запятых». Если учесть, что девочка рассказывала наизусть, то можно сделать вывод, что любимые «Цыганы» были прочитаны ею не раз и не два

А ещё пушкинские «Цыганы» – это страстная, роковая любовь «молодого человека АЛЭКО»(так Цветаева произносит это удивительное имя) и дочери старика, которую «звали Земфира(грозно и громко) Земфира».

(Попутно заметим, что ещё одна удивительная особенность цветаевского мышления – воспринимать мир и героев не только через зрительный образ, но и через звук. Именно через звучание имён Алэко и Земфира («грозно и громко») поэтесса Цветаева передаёт детскую восторженность любимыми героями). Но «Цыганы» - это и страстная любовь юной читательницы к героям Пушкина. В эссе Цветаева замечает: «Но в конце концов любить и не говорить – разорваться». Так в жизнь пятилетней Мусеньки вошло «совсем новое слово – любовь. Как жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это – любовь. Я думала – у всех так, всегда – так».

Именно благодаря Пушкину и его «Цыганам» Цветаева впервые узнала о любви: «Пушкин меня заразил любовью. Словом любовь». Но уже в детском возрасте эта любовь была какая - то не такая: убежавший и невернувшийся кот, уезжающая Августина Ивановна, навсегда убранные в коробки парижские куклы – вот что было любовью. И выражалась она не через встречу и близость, а через разлуку и расставание. И, повзрослев, Цветаева ничуть не изменилась. Её любовь – всегда « поединок роковой», всегда спор, конфликт и чаще всего – разрыв. Сначала нужно было разлучиться, чтобы понять, что любишь.

Цветаева и Пугачёв

Цветаевская любовь непостижима и своеобразна. В некоторых людях она видела то, что не замечали другие, и именно за это – любила. И такой непостижимой, непонятной любовью был Пугачев. В эссе Цветаева, рассказывая, как в ещё раннем детстве полюбила пушкинского Пугачёва, признаётся: «Всё было в том, что я от природы любила волка, а не ягнёнка». Такова была уж её природа – любить наперекор. И далее: «Сказав волк, я назвала Вожатого. Назвав Вожатого – я назвала Пугачёва: волка, на этот раз ягнёнка пощадившего, волка, в тёмный лес ягнёнка поволокшего – любить».

Безусловно, ещё одним произведением, оказавшим огромное влияние на Цветаеву, была «Капитанская дочка». По мнению Цветаевой добро в повести воплощено в Пугачёве. Не в Гринёве, который по - барски снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупом, а в этом «недобром», «лихом» человеке, «страх – человеке» с чёрными весёлыми глазами, который про тулупчик не забыл. Пугачёв щедро расплатился с Гринёвым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по Цветаевой, этого мало: Пугачёв уже не хочет расставаться с Гриневым, обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела – а всё это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так среди моря крови, пролитой беспощадным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое добро.

В «Капитанской дочке» Цветаева любит одного Пугачёва. Всё остальное в повести оставляет её равнодушной – и комендант с Василисой Егоровной, и Маша, да, в общем, и сам Гринёв. Зато Пугачёвым она не перестаёт восхищаться – и его самокатной речью, и его глазами, и его бородой. Но больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачёве его бескорыстие и великодушие, чистота его сердечного влечения к Гринёву. Вот что делает Пугачёва самым живым, самым правдивым и самым романтическим героем.

Пушкин в «Капитанской дочке» поднял Пугачёва на «высокий помост» народного предания. Изобразив Пугачёва великодушным героем, он поступил не только как поэт, но и «как народ»: «он правду – исправилдал нам другого Пугачёва, своего Пугачёва, народного Пугачёва». Цветаева зорко разглядела, как уже не Гринёв, а сам Пушкин попал под чары Пугачёва, как он влюбился в Вожатого.

Цветаева размышляет над страницами «Евгения Онегина»

Вообще ЛЮБОВЬ – в бесконечно широком понимании – была главной темой творчества Цветаевой. В это слово она вкладывала безмерно много и не признавала синонимов. Любовь означала для неё отношение к миру, во всей многозначности и противоречивости – как мира, так и её чувств. Любовь в творчестве Цветаевой многолика. Дружба, материнство, снисхождение, презрение, ревность, гордыня, забвение – всё это её лики. Лики разные, но исход один: разлука. Любовь у Цветаевой изначально обречена на разлуку. Радость обречена на боль, счастье – на страдание.

Любовь = разлука

Радость боль

Счастье страдание

Эти формулы не могли возникнуть просто так. Что - то должно было повлиять на Цветаеву, чтобы она раз и навсегда обрекла себя на трагичную жизнь.

Это случилось в музыкальной школе Зограф - Плаксиной, в Мерзляковском переулке. Устроили публичный вечер. «Давали сцену из «Русалки», потом «Рогнеду» – и:

Теперь мы в сад перелетим,

Где встретилась Татьяна с ним

Татьяна и Онегин В первый раз увидев, Цветаева сразу влюбилась. Нет, не в Онегина, «а в Онегина и Татьяну (и, может быть в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». Но уже в семилетнем возрасте Цветаева знала, что это за любовь. Своим безошибочным детским чутьём Цветаева определила, что Онегин Татьяну не любит, зато Татьяна любит Онегина. Что у них не та любовь (взаимность), а ТА любовь (обречённая на разлуку). И вот сцена, в которой Татьяна и Онегин стоят в саду возле скамейки, а Онегин признаётся Татьяне в НЕЛЮБВИ, так запечатлелась в сознании ребёнка, что уже никакой другой любовной сцены для Цветаевой не существовало. В эссе Цветаева пишет: «Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь – обрекла ».

Образ Татьяны был предопределяющим: «Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда, - то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, это на моих глазах сделала. И если я потом, когда уходили (всегда – уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда Татьяна застыла статуей ».

Именно Татьяна была для Цветаевой главной любимой героиней романа. Но, несмотря на это, Цветаева не может согласиться с некоторыми её поступками. Когда уже в конце романа Татьяна сидит в зале, читает письмо Евгения Онегина и к ней приходит сам Онегин, Цветаева на месте Татьяны не стала бы, отвергнутая, признаваться: «Я вас люблю, к чему лукавить?» Нет! Душа поэта не позволила бы этого. Цветаева вся – в буре, вихреобразном движении, в действии и поступке, как и её поэзия. Любовные стихи Цветаевой резко противоречат всем традициям женской любовной лирики, в частности – поэзии цветаевской современницы Анны Ахматовой. Трудно представить себе большую противоположность – даже когда они пишут об одном и том же, например, о разлуке с любимым. Где у Ахматовой камерность, строгая гармония, как правило - тихая речь, почти молитвенный шёпот, там у Цветаевой - обращённость ко всему миру, резкие нарушения привычной гармонии, патетические восклицания, крик, «вопль вспоротого нутра». Впрочем, для полного выражения обуревавших её чувств Цветаевой не хватало даже её громкой, захлёбывающейся речи, и она горевала: «Безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств».

Надо заметить, что Татьяна ещё до Цветаевой повлияла на её мать М. А. Мейн. М. А. Мейн по велению отца вышла замуж за нелюбимого. «Моя мать выбрала самый тяжёлый жребий – вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюблённого в покойницу, - на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречиТак Татьяна не только на мою жизнь повлияла, но и на самый факт моей жизни: не было бы пушкинской Татьяны – не было бы меня».

Напомним, что Цветаева описывала в эссе события, которые ей особенно запомнились, легли в душу. Поэтому «Евгений Онегин» сводился для неё «к трём сценам: той свечи – той скамьи – того паркета. ». Именно этим сценам Цветаева придавала наибольшее значение и именно в них видела основную суть романа. Прочитав «Евгения Онегина» в семилетнем возрасте, Цветаева лучше других поняла его. В письме к Волошину от 18 апреля 1911 года Марина Цветаева писала: «Дети – не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно- верном!»

О чем бы ни писала Цветаева неизменным и главным действующим лицом всегда выступала она сама - поэт Марина Цветаева. Если она не была им в буквальном смысле, она незримо стояла за каждой написанной строкой, не оставляя для читателя самой возможности думать иначе, чем думала она, автор. Притом Цветаева отнюдь не навязывала читателю себя, как грубо и поверхностно писала об ее прозе эмигрантская критика,- она просто жила в каждом своем слове. Собранная воедино, лучшая проза Цветаевой создаёт впечатление большой масштабности, весомости, значимости. Мелочи как таковые у Цветаевой просто перестают существовать. Категоричность и субъективность придавали всей прозе Цветаевой сугубо лирический, личный, иногда интимный характер,- свойства, присущие ее стихотворным произведениям. Да, проза Цветаевой и была прежде всего прозой поэта, а порою - романтическим мифотворчеством.

Марина Цветаева - одна из неугасаемых звезд поэзии XX века. В своем стихотворении 1913 г. она просила: “Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь”.

Цветаевский талант пытались раскрыть, утвердить, опрокинуть, оспорить многие. По-разному писали о Марине Цветаевой писатели и критики русского зарубежья. Русский редактор Слоним был уверен в том, что “наступит день, когда ее творчество будет заново открыто и оценено и займет заслуженное место, как один из самых интересных документов дореволюционной эпохи”. Первые стихи Марины Цветаевой “Вечерний альбом” вышли в 1910 году и были приняты читателями как стихи настоящего поэта. Но в тот же период началась трагедия Цветаевой. То была трагедия одиночества и непризнанности, но без какого-либо привкуса обиды, ущемленного тщеславия. Цветаева принимала жизнь такой, какая есть. Так как она в начале своего творческого пути считала себя последовательным романтиком, то добровольно отдавала себя судьбе. Даже тогда, когда что-то попадало в поле ее зрения, тотчас чудесно и празднично преображалось, начинало ис криться и трепетать с какой-то удесятеренной жаждой жизни.

Постепенно поэтический мир Марины Цветаевой усложнялся. Романтическое мироощущение вступало во взаимодействие с миром русского фольклора. Во время эмиграции поэзия Марины Цветаевой принимает в себя эстетику футуризма. В своих произведениях от интонации напевной и говорной она переходит к ораторской, часто срывающейся на крик, вопль. Цветаева по-футуристически обрушивается на читателя всеми поэтическими приемами. Большая часть русской эмиграции, в частности живущей в Праге, отвечала ей недружелюбным отношением, хотя и признавала ее дарование. Но Чехия все равно осталась в памяти Марины Цветаевой светлым и счастливым воспоминанием. В Чехии Цветаева заканчивает свою поэму “Молодец”. Эта поэма была ангелом-хранителем поэтессы, она помогла ей продержаться самое трудное время в начальную пору существования на глубине.

В Берлине Марина Цветаева очень много работает. В ее стихах чувствуется интонация выстраданной мысли, выношенности и жгучести чувств, но появилось и новое: горькая сосредоточенность, внутренние слезы. Но сквозь тоску, сквозь боль переживания она пишет стихи, исполненные самоотреченности любви. Здесь же Цветаева создает “Сивиллу”. Этот цикл музыкален по композиции и образности и философичен по смыслу. Она тесно связана с ее “русскими” поэмами. В эмигрантский период наблюдается укрупненность ее лирики.

Читать, слушать, воспринимать цветаевские стихи спокойно так же невозможно, как нельзя безнаказанно прикоснуться к оголенным проводам. В ее стихи входит страстное социальное начало. По мнению Цветаевой, поэт почти всегда противопоставлен миру: он - посланец божества, вдохновенный посредник между людьми и небом. Именно поэт противопоставлен богатым в цветаевской “Хвале...”.

Поэзия Марины Цветаевой постоянно видоизменялась, сдвигала привычные очертания, на ней появлялись новые ландшафты, начинали раздаваться иные звуки. В творческом развитии Цветаевой неизменно проявлялась характерная для нее закономерность. “Поэма горы” и “Поэма Конца” представляют собою, в сущности, одну поэму-дилогию, которую можно было бы назвать или “Поэмой" Любви” или “Поэмой Расставания”. Обе поэмы - история любви, бурного и краткого увлечения, оставившего след в обеих любящих душах на всю жизнь. Никогда больше Цветаева не писала поэм с такой страстной нежностью, лихорадочностью, исступленностью и полнейшей лирической исповедальностью.

После возникновения “Крысолова” Цветаева от лирики повернулась к сарказму и сатире. Именно, в этом произведении она разоблачает мещан. В “парижский” период Цветаева много размышляет о времени, о смысле мимолетной по сравнению с вечностью человеческой жизни. Ее лирика, проникнутая мотивами и образами вечности, времени, рока, становится все более и более трагичной. Чуть ли не вся ее лирика этого времени, в том числе и любовная, пейзажная, посвящена Времени. В Париже она тоскует, и все чаще и чаще думает о смерти. Для понимания поэм Цветаевой, а также некоторых ее стихотворений важно знать не только опорные смысловые образы-символы, но и мир, в котором Марина Цветаева как поэтическая личность мыслила и жила.

В парижские годы она лирических стихов пишет мало, она работает главным образом над поэмой и прозой мемуарной и критической. В 30-е годы Цветаеву почти не печатают - стихи идут тонкой прерывающейся струйкой и, словно песок, - в забвение. Правда, она успевает переслать “Стихи к Чехии” в Прагу - их там сберегли, как святыню. Так произошел переход к прозе. Проза для Цветаевой, не являясь стихом, представляет, тем не менее, самую настоящую цветаевскую поэзию со всеми другими присущими ей особенностями. В ее прозе не только видна личность автора, с ее характером, пристрастиями и манерой, хорошо знакомой по стихам, но и философия искусства, жизни, истории. Цветаева надеялась, что проза прикроет ее от ставших недоброжелательными эмигрантских изданий. Последним циклом стихов Марины Цветаевой были “Стихи к Чехии”. В них она горячо откликнулась на несчастье чешского народа.

Сегодня Цветаеву знают и любят миллионы людей - не только у нас, но и во всем мире. Ее поэзия вошла в культурный обиход, сделалась неотъемлемой частью нашей духовной жизни. Иные стихи кажутся такими давними и привычными, словно они существовали всегда - как русский пейзаж, как рябина у дороги, как полная луна, залившая весенний сад, и как извечный женский голос, перехваченный любовью и страданьем.

Особенности поэтического языка

Свойственные поэзии Цветаевой исповедальность, эмоциональная напряженность, энергия чувства определили специфику языка, отмеченного сжатостью мысли, стремительностью развертывания лирического действия. Наиболее яркими чертами самобытной поэтики Цветаевой явились интонационное и ритмическое разнообразие (в т. ч. использование раешного стиха, ритмического рисунка частушки; фольклорные истоки наиболее ощутимы в поэмах-сказках "Царь-девица", 1922, "Молодец", 1924), стилистические и лексические контрасты (от просторечия и заземленных бытовых реалий до приподнятости высокого стиля и библейской образности), необычный синтаксис (уплотненная ткань стиха изобилует знаком "тире", часто заменяющим опускаемые слова), ломка традиционной метрики (смешение классических стоп внутри одной строки), эксперименты над звуком (в т. ч. постоянное обыгрывание паронимических созвучий (см. Паронимы), превращающее морфологический уровень языка в поэтически значимый) и др.

Проза

В отличие от стихов, не получивших в эмигрантской среде признания (в новаторской поэтической технике Цветаевой усматривали самоцель), успехом пользовалась ее проза, охотно принимавшаяся издателями и занявшая основное место в ее творчестве 1930-х гг. ("Эмиграция делает меня прозаиком..."). "Мой Пушкин" (1937), "Мать и музыка" (1935), "Дом у Старого Пимена" (1934), "Повесть о Сонечке" (1938), воспоминания о М. А. Волошине ("Живое о живом", 1933), М. А. Кузмине ("Нездешний ветер", 1936), А. Белом ("Пленный дух", 1934) и др., соединяя черты художественной мемуаристики, лирической прозы и философской эссеистики, воссоздают духовную биографию Цветаевой. К прозе примыкают письма поэтессы к Б. Л. Пастернаку (1922-36) и Р. М. Рильке (1926) - своего рода эпистолярный роман.